Нет, не судьба творит поэта,

      он сам судьбу свою творит,

      судьба – платежная монета

      за все, что вслух он говорит.

      Вослед беде идет удача,

      а вслед удачам – горечь бед;

      мир создан так, а не иначе,

      и обижаться смысла нет.

      Живущий – улыбайся в полный рот

      и чаще пей взбодряющий напиток;

      в ком нет веселья – в рай не попадет,

      поскольку там зануд уже избыток.

      Последнюю в себе сломив твердыню

      и смыв с лица души последний грим,

      я, Господи, смирил свою гордыню,

      смири теперь свою – поговорим.

      Я глубже начал видеть пустоту,

      и чавкающей грязи плодородность,

      и горечь, что питает красоту,

      и розовой невинности бесплодность.

      Искрение, честность, метание,

      нелепости взрывчатой смелости —

      в незрелости есть обаяние,

      которого нету у зрелости.

      Чем нынче занят? Вновь и снова

      в ночной тиши и свете дня

      я ворошу золу былого,

      чтоб на сейчас найти огня.

      Как никакой тяжелый час,

      как никакие зной и холод,

      насквозь просвечивает нас

      рентген души – тюремный голод.

      Нет, не бездельник я, покуда голова

      работает над пряжею певучей;

      я в реки воду лью,

      я в лес ношу дрова,

      я ветру дую вслед, гоняя тучи.

      Вот человек. Лицо и плечи.

      Тверда рука. Разумна речь.

      Он инженер. Он строил печи,

      чтобы себе подобных жечь.

      Не страшно, а жаль мне подонка,

      пуглив его злобный оскал,

      похожий на пса и ребенка,

      он просто мужчиной не стал.

      У прошлого есть запах, вкус и цвет,

      стремление учить, влиять и значить,

      и только одного, к несчастью, нет —

      возможности себя переиначить.

      Двуногим овцам нужен сильный пастырь.

      Чтоб яростен и скор. Жесток и ярок.

      Но изредка жалел и клеил пластырь

      на раны от зубов его овчарок.

      Не спорю, что разум, добро и любовь

      движение мира ускорили,

      но сами чернила истории – кровь

      людей, непричастных к истории.

      Соблазн тюремных искушений

      однообразен, прям и прост:

      избегнуть боли и лишений,

      но завести собачий хвост.

      Пока я немного впитал с этих стен,

      их духом омыт не вполне,

      еще мне покуда больнее, чем тем,

      кого унижают при мне.

      До края дней теперь удержится

      во мне рожденная тюрьмой

      беспечность узников и беженцев,

      уже забывших путь домой.

      По давней наблюдательности личной

      забавная печальность мне видна:

      гавно глядит