Восьмой день

      Вчера я писал о детских возгласах, которые побуждают нас вновь увидеть то, что мы перестали замечать. Вот несколько примеров.

      – У-у, гляньте, какая печать на чае!

      (Когда он положил сахар, на поверхность всплыли пузырьки воздуха.)

      – Вы сколько кусочков сахара положили?

      – Один.

      – А вон, смотрите – два!

      (Стакан граненый.)

      Ест баранку.

      – Из чего мак делают?

      Я:

      – Мак растет.

      – А почему он черный?

      – Потому что созрел.

      – Правда внутри у него стенки и в каждой такой стенке понемножку?

      – Гмм.

      – А со всего сада наберется целая тарелка мака?

      Его представление о саде складывается из четырех-пяти образов, мое – из сотни, тысячи. Это очевидно, но лишь заданный Стефаном вопрос заставил меня задуматься. Здесь кроется источник многих, на первый взгляд нелогичных, детских вопросов. Поэтому нам так трудно столковаться с детьми – они, употребляя те же слова, что и мы, вкладывают в них совсем иное содержание. Мои «огород», «отец», «смерть» – не его «огород», «отец», «смерть».

      Отец-врач показывает пулю, извлеченную из раны во время операции.

      – Тебя, папочка, такой же пулей убьют? – спрашивает восьмилетняя дочурка.

      Деревня и город тоже не могут понять друг друга – как хозяин и раб, сытый и голодный, молодой и старый и, наверно, мужчина и женщина. Мы только делаем вид, что понимаем