Солдат пришел к себе домой,

      Считает барыши.

      «Ну, будем сыты мы с тобой,

      И мы, и малыши.

      Семь тысяч! Целый капитал!

      Мне здорово везло —

      Сегодня в соль я подмешал

      Толченое стекло».

      Жена вскричала: «Боже мой!

      Убийца ты и зверь!

      Ведь это хуже, чем разбой, —

      Они помрут теперь».

      Солдат в ответ: «Мы все помрем,

      Я зла им не хочу.

      Сходи-ка в церковь вечерком,

      Поставь за них свечу».

      Поел и в чайную пошел,

      Что прежде звали «Рай».

      О коммунизме речь повел

      И пил советский чай.

      Прошло три дня, и стал солдат

      Невесел и молчит.

      Уж капиталу он не рад,

      Барыш не веселит.

      А в полночь сделалось черно

      Солдатское жилье.

      Стучало крыльями в окно,

      Слетаясь, воронье.

      По крыше скачут и кричат,

      Проснулась детвора,

      Жена вздыхала. Лишь солдат

      Спал крепко до утра.

      В то утро встал он позже всех,

      Был сумрачен и зол.

      Жена, замаливая грех,

      Стучала лбом о пол.

      «Ты б на денек, – сказал он ей, —

      Поехала в село.

      Мне надоело – сто чертей —

      Проклятое стекло!»

      Жена уехала, а он

      К окну с цигаркой сел.

      Вдруг слышит похоронный звон —

      Затрясся, побледнел.

      Семь кляч влачат по мостовой

      Дощатых семь гробов.

      В окно несется бабий вой

      И говор мужиков:

      «Кого хоронишь, Константин?»

      «Да Глашу вот, сестру.

      В четверг вернулась с имянин

      И померла к утру.

      У Никанора помер тесть,

      Клим помер и Фома,

      А что такая за болесть,

      Не приложу ума».

      Настала ночь. Взошла луна.

      Солдат ложится спать.

      Как гроб, тверда и холодна

      Двуспальная кровать.

      И вдруг… Иль это только сон?

      Вошел вороний поп.

      За ним огромных семь ворон

      Внесли стеклянный гроб,

      Вошли и встали по углам.

      Сгустилась сразу мгла.

      «Брысь, нечисть! В жизни не продам

      Проклятого стекла!»

      Но поздно. Замер стон у губ,

      Семь раз прокаркал поп,

      И семь ворон подняли труп

      И положили в гроб,

      И отнесли его в овраг,

      И бросили туда,

      В гнилую топь, в зловонный мрак —

      До Страшного суда.

      Всегда всему я здесь была чужою —

      Уж вечность без меня жила земля,

      Народы гибли, и цвели поля,

      Построили и разорили Трою.

      И жизнь мою мне не за что любить.

      Но мне милы ребяческие бредни —

      О, если б можно было вечно жить,

      Родиться первой, умереть последней:

      Сродниться с этим миром навсегда

      И вместе с ним исчезнуть без следа!

      Дрожит и стынет

      В твоей руке моя рука.

      Со мной отныне

      Твоя тоска.

      – О Мери! Мери!

      – Прощай, прощай, любимый мой!

      Открою двери,

      Уйду домой.

      В вечернем свете

      Левкои на твоем окне

      И губы эти

      Не видеть мне.

      И не услышу

      Над изголовьем голос твой,

      Когда на крышу

      Слетит покой.

      – О Мери! Мери!

      – Любимый мой, прощай, прощай!

      Несчастным двери

      Откроет рай.

      К