Мама вытаскивает из-под лестницы коробку с полароидами дяди Вернона. Мне скучно, так что я тоже присаживаюсь посмотреть вместе с ней. А может, и не скучно. Я бы в этом никогда не признался, но иногда мне просто хочется немного посидеть с мамой.

      – Ты за это лето уже фута на три вырос! – восклицает она. – У меня рук не хватает, чтобы обнять эти широкие плечи!

      – Ой, да ладно, мам, – фыркаю я, но с удивлением понимаю, что она не так уж неправа. Либо я стал выше, либо она съежилась. Надеюсь, все-таки первое.

      На самом деле фотографии дяди Вернона довольно плохие. А еще их очень много. Натюрморты даже хуже пейзажей.

      – Что это, как думаешь? – мама держит в руках фотографию чего-то розового, изрезанного полосками света.

      Я наклоняю голову набок.

      – Рука попала в объектив. Видимо, пальцы.

      Сумка с продуктами, размытая нога, шагающая по дороге, абсолютно пустой стол с клейкой бумажкой, на которой дрожащей рукой написано «моя ручка»…

      Тут рядом с моим плечом раздается сдавленное кряхтение. Мама изо всех сил зажимает рукой рот.

      – Мам?

      Она снова глухо фыркает через нос, а потом убирает руку и начинает визгливо хохотать.

      – Это искусство, мам, – говорю я, и она снова издает свои странные лающие звуки. – Имей уважение.

      Она громко охает и хлопает меня по спине.

      – Что тут у вас, ребят? – появляется из-за двери веселое папино лицо.

      – Да ничего такого, – отвечает мама, вытирая слезы. – Просто Уайлдер рассказал мне шутку.

      Она знает, что папе бы не понравились насмешки над дядей Верноном. Он бы «взбесился», как выражается Харпер.

      Но я еще несколько дней ловлю на ее лице лукавое выражение. Один раз за ужином она даже давится пюре посреди какого-то разговора. Мама встречается со мной глазами, и я понимаю, что она вспомнила об «искусстве» дяди Вернона.