Маразм крепчал. Мы вышли из подполья.

      Мы вышли в свет (и сразу же – в тираж).

      Нас распинали на футбольном поле:

      Тех – в аут, этих – в лидеры продаж;

      Пинали так, что пропотели аж.

      Любовь прошла – завяли помидоры,

      И дал плоды наследный геморрой.

      «Пилат был пьян», – решили прокуроры.

      Чапаев крикнул: «Пустота, прикрой!» —

      И бросил пить, как подлинный герой.

      Чем дальше в лес, тем толще партизаны,

      И сразу ясно кто есть ху из ху.

      Прибрежный бич пел что-то из «Нирваны»,

      Забив косяк на эту чепуху…

      Пока чекист не выдернул чеку.

      Гекзаметром стих написать

      нужно много труда и терпенья,

      Для русского уха звучит

      он слишком напыщенно, но

      Внимают напеву его

      российские грады, селенья,

      И славное имя Гомера

      не может быть очернено.

      Ликуйте же эллины, славьте

      всесильного Зевса и Феба.

      Платон Каратаев в Лицее,

      пируя с кудрявым юнцом,

      Танцует сиртаки и пьёт,

      и плачет: «А так-таки треба

      Забацать нам что-то про Трою,

      чтоб сладить с великим слепцом».

      Даждьбог на нас любуется сквозь щёлку,

      Прореху в дождевом окладе туч.

      Святой Колян с котомкой по просёлку

      Бредёт к реке: в браде – закатный луч.

      Тобол стоит, застыв янтарным слитком,

      И телебашня тоненькой иглой

      Указывает азимут улиткам,

      Которые летят на водопой.

      А через мост идут удить Иуда

      И Иисус, идут три тыщи лет.

      Даждь бог же нам уверовать, как в чудо,

      В осенний дым и предвечерний свет.

      И будут немота и ночь,

      Метро, гостиница, вокзал, —