И клумпы вешали мне на уши и лапти,

      два ордена двух стран легли на грудь…

      Пытались и залапать, и облапить,

      от их объятий не передохнуть.

      «…не дорожи любовию народной…».

      Она подлей истории самой;

      гнусна она и столь же благородна…

      Ну и идёшь к ней, шлюшке, на постой.

      Какой, пусть никакой, а – академик!

      З. д. искусств России – не хухры! —

      которой верен не за ради денег,

      да и Литве не за понюх махры.

      Не честь мне оказали, дав награды,

      я оказал им честь, приняв их лесть!

      Ты скажешь: «Отказаться было б надо…».

      Но мир – театр. И роль моя в нём есть.

      Не затравить. Не взять и тихой сапой.

      Сам вышел из игры. Сам превозмог.

      Латаю я простреленные латы…

      Железный волк меня коснулся лапой.

                     И лёг. У ног.

      Упрямый мальчик длинноног, нескладен…

      Измяв подушку жаркою щекой,

      припоминает всё, что было за день

      в горах, на берегу и под водой.

      Скала краснела ржавчиной, и дали

      казались ближе, млели облака,

      плоды шиповника, зардевшись, ждали,

      чтоб их коснулась детская рука.

      Всплывало солнце, и сжималось сердце

      от сизоватой блёклости степной…

      Ты вырастал из призрачного детства,

      вцепясь ступнёй в разлом коры земной.

      От пуговицы русского солдата

      осталась пыль. Татарского мурзы

      истлели кости. Здесь плелись когда-то

      волы, таща чумацкие возы.

      Над Тихой бухтой был винтообразен

      след самолёта. Наши имена —

      на крыльях чайки, что спустилась наземь,

      на мидиях, устлавших камень дна.

      Ты стебельком вонзался в свод небесный.

      И женщина сказала:

                                  «Нас из тьмы

      он вывел. Он помог забыть о бездне,

      но что он в мире, если бы не мы?..»

      Дрожало море слюдяною плёнкой,

      и, замирая, видели втроём,

      что даль уже не та за дымкой тонкой,

      и