Не исчезай, мое село,

      – Твой берег выбрали поляне,

      И ты в него, судьбе назло,

      Вцепись своими тополями.

      Прижмись стогами на лугу

      И не забудь в осенней хмари

      – Ты будто «Слово о полку»

      – В одном бесценном экземпляре.

      Вглядись вперед и оглянись,

      И в синем сумраке былинном

      За журавлями не тянись

      Тревожным и протяжным клином.

      Твоя не минула пора,

      Не отцвели твои ромашки.

      Как ими, влажными, с утра Сентябрь

      осветят первоклашки!

      Послушай звонкий голос их,

      Летящий празднично и чисто,

      И для праправнуков своих

      Помолодей годков на триста.

      Соболиная, бобровая, тигровая,

      Комариная, суровая, кедровая,

      Из оленьих жил земля дальневосточная,

      Если кто-то там и жил, так это – точно я.

      Помню пади и болота с пряной тиною,

      Глухариную охоту и утиную,

      Поднималась на пути щетина трав густа,

      Золотилась паутина в небе августа…

      Вечным зовом из-за сопок длился вой ночной.

      Жизнь казалась слаще сока вишни войлочной.

      Обманув, не извинилась – ох, и вредная!

      Лишь тайга не изменилась заповедная.

      Те же гуси, вниз глазея, пляшут русскую,

      Вертят гузкою над Зеей и Тунгускою,

      Чешуей под рыжий сурик злой муксун горит,

      Вольно плавая в Уссури да по Сунгари.

      Семенами нас разносит в дали дальние,

      Вместе с нами имена исповедальные

      – Их в чужом краю, шаманя перед бурей, я

      Повторяю: «Бурея, Амур, Даурия!..»

      Чтобы коснуться московских высоток,

      Солнце восходит сперва из-за сопок,

      Каждому дню предварив, как эпиграф,

      Край, где пока еще водятся тигры.

      Скорлупа водяного ореха, желтоглазый цветок горчака,

      Оторочка оленьего меха и от старой гранаты чека…

      Это лето на краешке света, где восход и бедов, и медов,

      Нанизало свои амулеты на цепочку звериных следов.

      Там от звуков ночных и касаний темный пот выступает из пор –

      Это эхо боев на Хасане между сопок живет до сих пор.

      Это сойка печально и тонко голосит под луной молодой…

      И упрямо скользит плоскодонка над живою и мертвой водой.

      Я там был… И как будто бы не был, потому что с годами забыл,

      Как гонял между лугом и небом табуны диковатых кобыл.

      А припомню – и легче как будто, что в далеком моем далеке

      Удегейский мальчишка, как Будда, держит розовый лотос[1]