…Я просыпаюсь утром в постели, отяжелевший,

      всё ужасно болит:

      шея, спина, руки.

      – Какого хрена, – спрашиваю, – мучить меня любовью,

      когда мне надо о пенсии –

      думать.

      (Желательно персональной).

      – До свиданья, – кричат на площадке друг на друга соседские дети.

      До свиданья, – я отвечаю.

      И действительно «до свиданья».

      Потому что с утренней ёлкой, с самой лучшей ёлкой на свете

      не бывает на самом деле ни прощания, ни разлуки.

      Ну, а в сумерках (хоть я, конечно, знаю, что в сумерках спать нельзя)

      я забираю с собой на кровать собаку

      и тебя к себе забираю:

      два тепла, шебуршащихся рядом,

      шумно думающих тепла

      (достаточно туповатых, надо сказать, тепла)

      это слишком смешно для счастья – и я, вздрагивая, засыпаю.

      …Посмотри, сколько разной чуши, ерунды золотой и нарядной,

      висит на убитой ёлке: облепиха, Урал, Алтай,

      и Россия висит на ветке, и синий шар Амстердама,

      и дворник скребёт лопатой, и яблоко – Индокитай.

      Хорошо, что ещё на свете

      остаётся – так ёлок много

      (да и если немного осталось): одиноких, двойных, тройных.

      Как сказал Сашин тесть перед смертью: – Дайте ложечку Нового Года

      (вот именно так и сказал «дайте ло-жеч-ку нового года»)

      приложился к шипучей ложке, удостоверился – и затих.

      По-моему, замечательно. – По-моему, всё – замечательно,

      и то, что умрём, – замечательно, и то, что живём, – хорошо.

      …на ёлке висит и качается ушастое ваше сиятельство,

      щенячее наше сиятельство, доказанное рождество.