Мы – стальные лопасти старого вентилятора.

      Шуруп, подвесивший нас к потолку, помнит

      язычок отвёртки, закрутившей его головку,

      и стон бетона в момент проникновения.

      В углу комнаты включено радио, и по нотным станам лезут вверх

      слова, как строительные рабочие с напруженными мышцами.

      Кто-то поёт: «Если любить тебя – ошибка,

      я не хочу быть прав».

      Это не всегда чернота под ногтями,

      синий воротничок,

      отвёртка,

      шуруп.

      О, голые девочки,

      которых можно повесить на облупившуюся штукатурку,

      и пальцы хозяйки буфета, привыкшей размешивать «две ложки сахара и каплю молока».

      Нет, романтики нет ни в платёжной ведомости, ни в инфляционной надбавке,

      ни в бутылке коньяка к празднику.

      Только зубчатые колеса станков, рычащих, как львица,

      когда джунгли давным-давно отплясали на её свадьбе.

      Вечерний зной – это честное слово улицы.

      Та красота лета, что не приносит трофеев,

      красота, по сравненью с которой даже ответ бога Иову

      был только ветром, дувшим в загривок зверю.

      Что будет с тем, кто сидит в кафе, как на пограничной заставе,

      с сердцами девочек, которые не могут выбрать страну, город, ночь,

      и с тем, кто перелистывает сердца, будто забытую коллекцию рисованных открыток.

      Белые овцы по дороге в Арад,

      как молочные зубы пустыни.

      Война продолжается,

      а волк, что возляжет с ними, ещё не родился.

      Тот, кто вешает револьвер в первом акте,

      выстрелит из него в третьем.

      Из дула вырвутся пряжки куртки, стальная цепочка

      и ножи шагов той, под которой расколется

      асфальт улицы Йегуды А-Леви.

      А пока что, она подкрашивает красным пряди волос на затылке,

      как бедуин, метящий овцу.

      Кто знает, может быть, пастушья свирель – конец её сна.

      Вот Россия раздвигает ноги циркулем прима-балерины,

      расстёгивает пуговицу на солдатской шинели неподалеку от железнодорожной станции

      и