Резкий звонок в дверь. Два раза – очень коротко, остро. Дождь со снегом. Сердце Шопена намокло, изящные пальцы озябли; он с трудом стянул перчатки.

      – Проходите, проходите же! Я жду вас больше, чем спала Любочка! – выпаливаю.

      Шопен снял плащ и цилиндр, а потом спросил:

      – Так неужели к вам теперь никто не приходит?

      – Никто.

      – И вам не бывает одиноко?

      – Отчего же… Но одиночество – это как самое абсолютное состояние, так и самое относительное…

      – Пожалуй, вы правы, – он помолчал. – А как вы узнали мой адрес?

      – Отправила «до востребования». Это ведь не сложно. Главное верить, что востребуется.

      – Вы непонятная женщина… странная… ломкая… вы похожи на мою последнюю мазурку[25], фа-минорную…

      – Вчера мне сказали, что я похожа на Архетип Тени Любви.

      – Как странно… Впрочем, не верьте! Не верьте никому, кроме себя самой! Самое ценное, что есть у вас, – это вы. И не думайте, будто я повторяю прописную истину – в вас-то она пока «не прописана»!

      – Иногда хочется, чтобы рядом кто-то ходил. Говорил. Не всегда, даже очень редко, но… – я закашлялась и отвернулась.

      – Это ничего, это пройдет, вы же женщина… Прежде всего – женщина, и не отпирайтесь, не отпирайтесь… Вы только не делайте, главное, противного вашей душе. Или пишите «до востребования» – нам тоже приносят почту… Правда, мне – только от вас. А у вас, признаться, очень красивые, выпуклые письма – даже не представлял о существовании подобных… У вас доброе сердце! Позвольте поцеловать вашу руку… Я благодарен вам за само ваше существование… Даже за этюды, как вы пишиете, «под пиво». Хотите, я сыграю вам?

      Через мгновение половину моей комнаты уже занимал огромный концертный рояль. Шопен сказал:

      – Помогите открыть крышку, – и в тот же момент открылась крышка моей пыльной домовины. Я встала из гроба и огляделась: то, что называлось когда-то пафосным «жизнь», являлось ее противоположностью.

      – Фридерик! – только и смогла произнести я. – Фридерик!

      Он тем временем начал свой первый, до-мажорный, этюд. Искристые пассажи напомнили мне золотые брызги забытого Совершенного Чувства – я обретала искомое.

      А он играл, и я сама становилась одной из золотых искристых капель – тем самым искомым, которому нельзя найти определения в мире вещей и «нормальных людей». Я переставала быть «тенью»; теперь я знала наверняка – чувствовать можно только так.

      На последнем аккорде я еще не уверилась в желании своего невозвращения «туда». Хотя… «там» нет такой музыки, нет такой любви! Нет «там» и Шопена: только инфляция и менструация там, а Шопена – нет!

      – Не уходите… Не уходите же… Прошу… Я не смогу… Возьмите меня… с собой… – умоляла я.

      – Это от меня не зависит, увы, – грустно улыбнулся Шопен. – И… вы еще не сделали, насколько мне известно, самого