Сегодня

      хожу

      по твоей земле, Германия,

      и моя любовь к тебе

      расцветает романнее и романнее.

      Я видел —

      цепенеют верфи на Одере,

      я видел —

      фабрики сковывает тишь.

      Пусть, —

      не верю,

      что на смертном одре

      лежишь.

      Я давно

      с себя

      лохмотья наций скинул.

      Нищая Германия,

      позволь

      мне,

      как немцу,

      как собственному сыну,

      за тебя твою распе́снить боль.

      Париж

      Обшаркан мильоном ног.

      Исшелестен тыщей шин.

      Я борозжу Париж —

      до жути одинок,

      до жути ни лица,

      до жути ни души.

      Вокруг меня —

      авто фантастят танец,

      вокруг меня —

      из зверорыбьих морд —

      еще с Людовиков

      свистит вода, фонтанясь.

      Я выхожу

      на Place de la Concorde[2].

      Я жду,

      пока,

      подняв резную главку,

      домовьей слежкою ума́яна,

      ко мне,

      к большевику,

      на явку

      выходит Эйфелева из тумана.

      – Т-ш-ш-ш,

      башня,

      тише шлепайте! —

      увидят! —

      луна – гильотинная жуть.

      Я вот что скажу

      (пришипился в шепоте,

      ей

      в радиоухо

      шепчу,

      жужжу):

      – Я разагитировал вещи и здания.

      Мы —

      только согласия вашего ждем.

      Башня —

      хотите возглавить восстание?

      Башня —

      мы

      вас