Расул упарился. Расул не спит.

      В купе купальщицей сирень дрожит.

      О, как ей боязно! Под низом

      колёса поезда – не чернозём.

      Наверно, в мае цвесть «красивей»…

      Двойник мой, магия, сирень, сирень,

      сирень как гений! Из всех одна

      на третьей скорости цветёт она!

      Есть сто косулей —

      одна газель.

      Есть сто свистулек – одна свирель.

      Несовременно цвести в саду.

      Есть сто сиреней.

      Люблю одну.

      Ночные грозди гудят махрово,

      как микрофоны из мельхиора.

      У, дьявол-дерево! У всех мигрень.

      Как сто салютов, стоит сирень.

      Таможник вздрогнул: «Живьём? В кустах?!»

      Таможник, ахнув, забыл устав.

      Ах, чувство чуда – седьмое чувство…

      Вокруг планеты зелёной люстрой,

      промеж созвездий и деревень

      свистит

      трассирующая

      сирень!

      Смешны ей – почва, трава, права…

      P. S.

      Читаю почту: «Сирень мертва».

      P. P. S.

      Чёрта с два!

      Конфедераток тузы бесшабашные

      кривы.

      Звёзды вонзались, точно собашник

      в гривы!

      Польша – шампанское, танки палящая

      Польша!

      Ах, как банально – «Андрей и полячка»,

      пошло…

      Как я люблю её еле смежённые веки,

      жарко и снежно, как сны? – на мгновенье, навеки…

      Во поле русском, аэродромном,

      во поле-полюшке

      вскинула рученьки к крыльям огромным —

      Польша!

      Сон? Богоматерь?…

      Буфетчицы прыщут, зардев, —

      весь я в помаде,

      как будто абстрактный шедевр.

      Их Величеством поразвлечься

      прёт народ от Коломн и Клязьм.

      «Их любовница – контрразведчица

      англо-шведско-немецко-греческая…»

      Казнь!

      Царь страшон: точно кляча, тощий,

      почерневший, как антрацит.

      По лицу проносятся очи,

      как буксующий мотоцикл.

      И когда голова с топорика

      подкатилась к носкам ботфорт,

      он берёт её

      над толпою,

      точно репу с красной ботвой!

      Пальцы в щёки впились, как клещи,

      переносицею хрустя,

      кровь из горла на брюки хлещет.

      Он целует её в уста.

      Только Красная площадь ахнет,

      тихим стоном оглушена:

      «А-а-анхен!..»

      Отвечает ему она:

      «Мальчик мой Государь великий

      не судить мне твоей вины

      но зачем твои руки липкие

      солоны?

      баба я

      вот и вся провинность государства мои в устах

      я дрожу брусничной кровиночкой

      на державных твоих усах

      в дни строительства и пожара

      до малюсенькой