Душный июль. Комариные сумерки. Пусто…

      Словно на суше русалкою бить плавником.

      Солнце сползло с горизонта. Ломает о бруствер

      Шаткий прибой свою волю и сходит тишком.

      Что-то пробьется сквозь дней уцелевших солому

      или захлопнется шторка, замрет объектив?

      Стул, как присевший кентавр, погружается в дрему.

      Темной стеною крадется какой-то мотив.

      Кто же, Катулл, подберет его – музыка скисла,

      не принимает ее новоявленный Рим,

      даже на Сене, Дунае, на Волге и Висле

      только едят да торгуют, и ямбам твоим

      вряд ли пробиться, ранимая лирика сможет

      здесь задохнуться, впервой попадая впросак.

      «Брось эту стерву! – подскажут. – Себе же дороже…»

      Век примитива – пивка бы… Сплошная попса.

      Вот и не пишется. Нет озорного запала.

      Ангелы не прилетают, и в гавани спят корабли,

      что прорвались из-под Трои. Какие начала

      задал Гомер!.. и мы, было, за ними пошли.

      Мысли крылатой простор расширялся и крепнул,

      полнилась мудрость трагическим женским пластом,

      войны теснила любовь, и с космическим ветром

      плача Франчески и Данте справлялся с трудом,

      в обморок падая… Та же ленивица-лира

      не отсыпалась в чехле, даже не усомнясь,

      помолодевшая, мчалась за Гете с Шекспиром,

      с вами, Катулл, обретая забытую связь,

      прерванную фанатизмом святош… Но стихии

      взвихренного языка не унять даже им:

      переболев у Бодлера с Рембо малярией

      духа, чтоб в Лорке с Цветаевой ритмом живым

      снова взметнуться на почве распаханной, плотской

      в нашей пусть разноязыкой – особой стране,

      чтобы сберечь, уходя, Пастернаком и Бродским

      прелесть и суетность мира слепого…

      Но мне…

      мне что досталось в немытой посуде обмена

      службы на деньги, а деньги на вещи, когда

      нищего нашего действа пустует арена,

      ярость толпы и тщеславие цезарей – так, ерунда…

      Что пересказывать мастеру – знаешь не хуже:

      время все переиначит, скрещеньям дорог

      путать пространства и дальше, пусть Рим занедужил,

      слово осталось твое – ты-то сделал, что смог.

      Я не ропщу, сам же эту неверную выбрал

      смутную долю, питаясь от ваших корней,

      так уж сложилось – вдали от тревожного Тибра,

      тщась не уснуть в обывательских сумерках дней.

      Год пролетел… Но терпения хватит едва ли

      длить на Онтарио не унывающий рай.

      Город налево, где трубы устали сигналить,

      прямо и вправо Канады загадочный край.

      Что мне до них, когда снова завертит крамола

      свой, как у вас, проржавевший пустой детектив

      на языке, где упрямо давиться подзолом

      в этой игре, где не мертв ты, хотя и не жив.

      Но я несу свой огарок, шепча поминутно:

      не угасай, я умолкнуть еще не готов

      пусть вдалеке от оставленной родины смутной,

      где ты любил хоть и стерву – какую зато!

      Жизнь в природе не так уж проста,

      как покажется с первого взгляда.

      От росточка, затем от куста

      встанет дерево, и водопадом

      заполощутся листья, ветвей

      паутину раскрасивши ярко

      от гудящей весны и до дней

      тихой осени… Коли наcмарку

      кружевное с дождями тепло,

      снег на крыши хозяином ляжет,

      то и здесь естество не ушло —

      нет, оно не смутилось и даже

      не расслабилось, в почках копя

      подсознание нового роста.

      Так и нам никуда от себя,

      хоть порой развернется непросто

      жития-бытия полоса,

      где не двинуться дальше передней…

      Что же юный мой клен не взялся,

      потянувшись к березке соседней

      по апрелю? Случайно их свел,

      в прошлом августе рядом сажая,

      где