скоро меня встретят —

      страшная маленькая природа,

      извини-извини деревьев,

      птицы в разбитую осень окна.

      скоро меня встретят

      талые сады благодати,

      весны полногрудые развалины,

      тихоплавное государство.

      так и идти к уже настоящему другу,

      кто бесплотен и равен,

      кто не знал, говорит, твое время войны,

      а только мерцание, только мерцание

      …и вот, да, и приходит, и говорит, и темница слагается,

      и вот она уже – бабочка калек —

      пишет узелками над городским, морским, детским,

      над помойкой, троллейбусом,

      над женщиной в оранжево-черной немоте лета, над трав глазами,

      над его внятным возрастом, в котором

      голос преувеличивает боль.

      Дробленый, пегий, пергидрольный

      путь, снеголед перестрадальный,

      вся соль,

      весь тусклый блеск стекольный,

      а дальный.

      Шевелящийся шестипало,

      проеденный аж до костей.

      Сон шевелящийся мозольный.

      И если в грануле асфальта

      облизанная оскорбинка,

      даль, вставши полубоком,

      даль та —

      сама отставленная спинка.

      А глянешь – вон он в полушубке.

      Как карты грязные, гадальный,

      мучительный и лучевой,

      обросший шерстью кочевой,

      все же осевший и покатый,

      в белой брошюрке,

      валяющийся на ветру,

      не могущий уйти по шпалам,

      не различающий мастей

      (а волок – облачный, камвольный),

      в глупой кошурке

      с бедным и хитрым, умным лицом,

      бегучей серой жизни гонцом,

      а глянешь – дальный:

      вон он в размытом полушубке

      стоит беспомощный и жуткий.

      Кандальный?

      Весь кусковой,

      а выданный-то головой.

      Еще гадательный, гадальный…

      цериевый блеск горбов морских:

      царский ветер скифов,

      и валких нецинкованых гробов,

      и плах морских

      (и не слабо!) —

      в море умащённое тоски (море масленое)

      зыблемых немирных