Разбудили меня утром в самую рань, когда солнце только-только показалось из-за леса. Что-то наскоро перехватил, баба Лепистинья заботливо сунула мне мешочек с бутылкой разведённого молока и куском хлеба, и я вышел во двор, где пара взнузданных лошадей с уже надетой сбруей, свежих от утренней прохлады, нетерпеливо фыркала и позвякивала удилами уздечек. Дед помог мне взобраться на одну из лошадей, на хребет которой уже была им наброшена старая фуфайка. Он вывел лошадей за ограду и коротко бросил: «Давай…», я взял рысью, чтобы догнать ребят, которые пылили на лошадях уже за околицей.

      Самому старшему из моих дружков-товарищей, Тольке Рябову, было тогда тринадцать лет, а мне, младшему, шёл десятый, и ни у кого из нас не было отцов, всех выкосила война. Никто из моих дружков тогда и словом не обмолвился о настигшем нашу семью горе. И я в душе был им благодарен за эту душевную деликатность – не бередить чужую боль, не сюсюкать о семейных бедах и горестях, каких тогда хватало с избытком в каждой семье. Ведь каждый из них это уже пережил, терпеливо переболел таким горем. Вот так, со страшного потрясения, в один день, кончилось моё детство, и на другой же день началась взрослая жизнь на изнурительной колхозной работе.

      Было нас тогда четверо или пятеро ребят, и каждый на паре лошадей таскал прицепленную за постромки борону, и таким вот образом боронили мы до сенокоса вспаханные по весне поля. В первые дни с непривычки нас особенно допекали кровавые стёртости ягодиц, в промежности, да так, что ходили мы в раскоряку,