Один раз в сумерки она прокралась в его кабинет.

      Николенька сидел у гаснувшей печки. Такой печальный, затихший. Она взяла скамеечку и села у его ног. Она обняла эти стройные ноги и прижалась к ним лицом. Совсем как кошечка.

      «Кици…» – тихонько сказал он, не отрывая глаз от огня. В добрые минуты, когда он шутит с нею, он часто называет ее так. Как она обрадовалась этому «Кици!»

      Он уронил руку на ее голову. И точно забыл о ней.

      И вдруг змейка шевельнулась. «Он думает о Мане», – поняла Катя.

      Слезы разом закапали из ее глаз. Крупные, горячие слезы. Точно летний дождь.

      Он вздрогнул. Испуганно нагнулся. Он хотел поднять ее голову. Но она прижалась еще крепче к его коленям и вся затрепетала от рыданий.

      – Ты не любишь меня, Николенька! – расслышал он.

      Его глаза расширились от страха. Что она сказала? Почему она так думает? Разве он чем-нибудь выдал себя? Дал угадать ей или матери свою тоску, свою тайну?

      – Ах, это ложь! – крикнул он, отвечая не ей, а себе. Себя стараясь уверить. – Катя… Кицинька… моя девочка… Я люблю тебя. Тебя одну…

      Катя перестала плакать. Он выдал себя.

      Она покорно поднялась. Он посадил ее на колени и стал гладить ее лицо. И она опять закрыла глаза.

      Это было что-то новое между ними. Такое прекрасное. Горечь и обида стихали под этой нежной рукой.

      – Я стар для тебя, Кици, – расслышала она.

      И крепче прижалась к нему, обвив руками его шею, как бы говоря: «Нет… Нет… Нет…»

      – Видишь ли, все изменится, когда у нас будут дети. Когда это будет, Кици? Ты не знаешь?

      И в сердце Кати, всегда боявшейся материнства, в сердце этой маленькой женщины, жаждавшей только радостей, вдруг забилась сладкая надежда: ребенок вернет ей Николеньку. Ребенок свяжет их еще крепче. И не страшны тогда ей будут ни эти минуты его молчания, ни эти образы минувшего.