Свет приходил издалёка,

      так что в пути остывал —

      это и было отсчётом.

      Что же ещё пожелать?

      Льющийся маслом лампадным,

      зябкое тело согрей, —

      большего, право, не надо.

      В рыбьих огнях фонарей

      кружатся роем снежинки,

      ввысь поднимаясь с земли.

      Улицы, лица – чужие.

      В снежной могиле замри.

      Кутаясь огненным вихрем

      к небу взметённых снегов,

      право же, это нестрашно

      знать, что закончен отсчёт.

      И вот уже я снова покупаюсь —

                                              каюсь! —

      на никому не нужной доброте

      и в доброту, как в волны, погружаюсь.

      Не в силах зализать ушибы все

      опять в который раз —

                  в бессчётный раз! – пытаюсь

      быть в положеньи том на высоте.

      И снова —

                    вновь! – срываюсь —

                                        ошибаюсь! —

      у доброты слепой на поводке.

      Мне говорят, мол, слишком много увлекаюсь —

                                                     забываюсь —

      и предаюсь, как блуду, доброте.

      И вот я с добротой —

                                назло! – сражаюсь,

      пытаюсь не то чтоб сверх,

                                но всё же жить, как все.

      Но, как всегда, —

                    и навсегда! – вновь ошибаюсь —

                                                расшибаюсь:

      в крови колени, ссадины везде —

      не в первый раз!

                    Но не сжимаюсь – поднимаюсь.

      Тянусь упрямо —

                               прямо – к высоте.

      Июльские душные стелются ночи.

      Далёких зарниц электрический свет…

      Представший пред светлые звёздные очи,

      узревший провалы мучительных бездн,

      глотнувший межзвёздной неласковой пыли,