Шоссе переползли тишком ровно в три часа. Коминт вёл, Тигран шёл вторым, Николай Степанович прикрывал. Ещё десять минут ушло на поиск отметины, оставленной Гусаром.

      – Здесь, – сказал, наконец, Коминт.

      Лаз в зарослях ежевики был совершенно незаметен, и выдавал его лишь резкий мускусный запах. Луна, наливаясь багровым, висела справа – на удачу.

      Они протиснулись в узкий лаз. Под забором было подмыто, промоину затягивала железная сетка, отодранная с одного конца. По верху забора висела спираль Бруно[122] и светились глазки охранных устройств. А здесь – всего только крапива, зимой не имеющая силы.

      Стрелки сошлись чуть пониже трёх, когда маленький отряд пробрался сквозь акацию и занял исходную позицию у подножия разросшейся шелковицы. Луна теперь была впереди, очень низко, и на фоне серебрящегося неба резко отпечатаны были силуэты корпусов, тарелка спутниковой антенны на крыше столовой и тонкая труба далёкой котельной.

      – Этот корпус? – прошептал Николай Степанович, указывая Коминту на ближайший к ним.

      – Этот.

      – Ну, с Богом… – он перекрестил друга, тот кивнул – и растворился в темноте.

      Потянулось томительно время. Минута. Две минуты. Три.

      – Что ж ты, Гусар…

      И тут грянуло!

      Это происходило довольно далеко, и всё же – такого воя и рычания дикой собачьей битвы ему слышать не приходилось. Будто не десяток собак носилось по бывшему (впрочем, почему бывшему?) лагерю – и вдруг сошлись каждая против всех, – а сотни, тысячи… Тигран напрягся и задрожал.

      – Тише,