Раздумья в сумерках жизни. Валентин Богданов
Читать онлайн книгу.
меченый, долго жить будет, примета такая есть, радуйся этому.
Помолчать бы мне тогда, не каркать лишнее при таком горе, да вот сорвалось.
Прощались мы с ним перед отъездом на ближней станции, и по своей, видать, деревенской дурноте слова путного не сказали на прощанье и только торкались головами да похлопывали друг дружку в обнимке и несвязно бормотали:
– Давай, племяш, держись там как-нибудь. А он мне:
– Да ладно, дядя Коля, само собой…
Вот заладили это, и будто других слов на свете нет, или из головы всё вылетело, или не знаем мы этих слов-то, прощальных… Написал вскоре коротенькое письмецо: «Дорога была шибко маятной, спина разболелась, раны распухли, и ни сидеть, ни лежать было невмоготу. А сейчас все ладно: заживают раны, как на собаке, только спина сильно чешется, что спасу нет от зуда, вот и чешусь, и шоркаюсь обо все углы и стены в казарме, под смех друзей».
А в октябре Шурку убили, в те самые венгерские события. Приезжала потом Любашка, младшенькая его сестренка, дак сказывала, что за первую ночь после получения похоронки мать вся поседела и с головой совсем плохо стало. Пришлось её в больницу увезти, может, спасут, а сами работать пошли, не до учебы стало. Главную-то их жизненную опору и надежду в жизни одним пинком из-под семьи вышибли, во второй-то раз кормильца лишили, как такое горе им пережить, никто не знает.
И остался я в конце жизни из мужской породы Хвойниковых один, остальных поубивали на войне: двух кровных братовьев – на той, многоубойной, а племяша на этой заварушке бывшие союзники кокнули, да и сам пришел с той войны весь израненный и долго теперь не протяну…
Помирать только шибко тоскливо будет без мужской родни после всех войн. Зря, теперь думаю, отворотили тогда племяша от Аринки, может, что бы и завелось у нее после общения с ним, да и на земле бы осталось, а так-то пустота одна. Думать об этом только шибко больно, а вслух говорить язык не слушается.
Смотрю теперь в одинокой тоскливости в больничное окошко на поле, на лес, на нашу привычную раздольную речную ширь и вижу, как утрами все наплывают и наплывают густые туманы. И порой мне кажется, что вот-вот, из синего тумана, как всегда неожиданно, объявится мой Шурка, и ухмыльнется своей доброй улыбкой, и протянет ко мне руки, и весело заявит: «А вот и я, дя-а Коля…» Да знаю, не скажет он теперь этого и не объявится.
А дни-то все холодеют и холодеют, и душа тоже, и туманы густеют, и всё ниже и ниже хмурое, осеннее небо, и ниоткуда мой племяшок уже не объявится. Нет его на белом свете и никогда не будет. Эх! Шурка, Шурка! Племяшок ты мой родной! Душа-человек!.. За что же тебя бесследно втоптали в чужую землю? Ведь молоденький был, совсем парнишка. Это почему до сей поры наших мужиков все гонят и гонят в чужие земли на убой, как скотину?.. Кто хоть за это ответит? Наверное, никто. Господи! Как тоскливо и горько на сердце от одолевшей безысходности в глубокой старости! Моя душа и глаза мои пустеют от такой жизни, и ни на что глядеть не хочется…
Жуть
«Берегите