То ли кашель и оханье тяти,

      То ли храп разбудил на полатях

      Под периной – такой, как снега,

      Что стелила трёхдневно пурга

      И сшивала у рек берега

      В беспредельное белое платье.

      То ли сна продолжение, морок,

      Где лукавый некщонным и вором,

      Искушая, утопит в грешном,

      То ли полночь явила окно,

      Прорубивши устоя бревно

      Как препону и стуже, и взору.

      Боязливо, от страха икая,

      Заглянула, заранее каясь —

      Из каменьев дома высоки,

      Переулками – проплеск реки,

      У причалов – челнов тесаки,

      Чудо-пристань, мощённая камнем.

      Но везде скоморошные маски,

      И срамные прилюдные ласки,

      Неизвестных названий цветы,

      Площадей горлопанящих рты,

      Кружева, позабывшие стыд,

      Что метут эти площади в пляске.

      Голубей на карнизах возня и

      Балалайки, что видом разнятся.

      Вот привидится! Боже, избавь!

      Оглянулась – родная изба,

      Где сверчок да лучина-судьба,

      И зевнула, крестом охраняясь.

      Они редки, как правильность теней

      На полотне со лживой мизансценой,

      Достойны в Третьяковке на стене

      Кричать: «Враньё!» или – костра под ней,

      Поскольку сатане плюют в расценки.

      Они редки, и душами на дне

      Находятся, откроешь – засверкают.

      Удачи бы – как кислорода мне,

      Не склонному дышать на глубине,

      Где вонь от разложения такая…

      Где рыбам безразличен и молюск,

      И всё, что не съестное и не прибыль.

      Ценю холоднокровность и молюсь —

      Пусть устрицу не тронет острый клюв.

      Я сам когда-то кистепёрил рыбой,

      Но выполз на Атлантики песок

      И вот… вооружившись лишь Wi-Fi’ем,

      Ныряю, пульс переведя в висок,

      Сонарам не заметен, невесом,

      Как створки устриц, открываю файлы,

      И в их губах настойчиво ищу.

      Тем значимей жемчужины в корону

      Поэзии, чем реже, и ни чуть

      Нептуну – не планктоновая чушь.

      Они прекрасны, если чужеродны.

      Обманутые углями печи,

      Завёрнутыми в скатерть к переезду,

      Не шерудят ухватами в ночи,

      Тоскуют и спиваются, болезны.

      Добро в домах переменило цвет

      И смысл и стало кожей на диване,

      Сервизами, коврами на паркет.

      Добро уходит в прежнем толкованьи.

      И домовые духи, бородой

      Тряся печально, навсегда уходят.

      Кикимора осталась за плитой

      С прокудой – духом мусоропровода.

      На север,