Пассажиры выходили из самолета:

      у мужчин в подмышках – черные розы пота,

      а у женщин на джинсах и платьях, в области паха —

      подсыхали лилии ужаса и хризантемы страха.

      В разноцветной блевотине, по надувному трапу —

      заскользили они, вспоминая маму и папу,

      отводя глаза друг от друга, и все-таки, от стыда

      всех очистили сперма, бурбон, табак и вода.

      Как прекрасны они: инженеры, айтишники, домохозяйки,

      ветераны АТО, секретарши и прочие зайки,

      лишь один среди них – подлец, хирург-костоправ,

      он сидит в слезах, на траве, у самой взлетной лужайки,

      бормоча: «Сексом смерть поправ, сексом смерть поправ…»

      А вот кофе у них дерьмо, – говорил пожилой монгол,

      да и вся земля – это будущие окопы,

      и любовь у них безголова, как богомол,

      мысли – белые, помыслы – черножопы.

      То ли наша степь: полынь, солончак с икрой,

      где парят над подсолнухами дельфины,

      хорошо, что я – поэт не первый, поэт – второй,

      хорошо, что я – зависим от Украины.

      Как бессмысленна в здешних краях зима:

      бадминтон снегов и набитый солью воланчик,

      а вот мясо у них – ништяк, шаганэ моя, шаурма,

      сердце – ядерный чемоданчик.

      А когда меня проклянут на родной земле,

      ибо всякий прав, кто на русский язык клевещет,

      надвигается осень, желтеет листва в столе,

      передай, чтобы выслали деньги и теплые вещи.

      За окном троллейбуса темно,

      так темно, что повторяешь снова:

      за окном троллейбуса окно

      черного автобуса ночного.

      Как живешь, душа моя, Низги,

      до сих пор тебе не надоело:

      мужу компостировать мозги,

      солидолом смазывая тело.