В небе полоски дешевых чернил

      Со снятым молоком вперемежку,

      Пес завалился в пустую тележку

      И спит. Дай, Господи, сил!

      Черви на темных березах висят

      И колышат устало хвостами.

      Мошки и тени дрожат над кустами.

      Как живописен вечерний мой сад!

      Серым верблюдом стала изба.

      Стекла, как очи тифозного сфинкса.

      С видом с Марса упавшего принца

      Пот неприятия злобно стираю со лба…

      Кто-то порывисто дышит в сарайную щель.

      Больная корова, а может быть, леший?

      Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.

      Апрель? Неужели же это апрель?!

      Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.

      Там, где закат, узкая ниточка желчи.

      Страх все растет, гигантский, дикий и волчий…

      В темной душе запутанный темный узор.

      Умерли люди, скворцы и скоты.

      Воскреснут ли утром для криков и жвачки?

      Хочется стать у крыльца на карачки

      И завыть в глухонемые кусты…

      Разбудишь деревню, молчи! Прибегут

      С соломою в патлах из изб печенеги,

      Спросонья воткнут в тебя вилы с разбега

      И триста раз повернут…

      Черным верблюдом стала изба.

      А в комнате пусто, а в комнате гулко.

      Но лампа разбудит все закоулки,

      И легче станет борьба.

      Газетной бумагой закрою пропасть окна.

      Не буду смотреть на грязь небосвода!

      Извините меня, дорогая природа, —

      Сварю яиц, заварю толокна.

      Адам молчал, сурово, зло и гордо,

      Спеша из рая, бледный, как стена.

      Передник кожаный зажав в руке нетвердой,

      По-детски плакала дрожащая жена…

      За ними шло волнующейся лентой

      Бесчисленное пестрое зверье:

      Резвились юные, не чувствуя момента,

      И нехотя плелось угрюмое старье.

      Дородный бык мычал в недоуменье:

      «Ярмо… Труд в поте морды… О, Эдем!

      Я яблок ведь не ел от сотворенья,

      И глупых фруктов я вообще не ем…»

      Толстяк баран дрожал, тихонько блея:

      «Пойдет мой род на жертвы