В овале медальона, столь же синем,

      Как небо ночи, всадники навстречу

      Друг другу скачут, обнажив мечи.

      Их лошади так тонки, грациозны,

      Что, кажется, танцуют странный танец,

      Причудливый и нервный, меж плетей

      Аканфа и неведомых плодов.

      И Царь Давид, Архангелом храним,

      Лежит с сунамитянкой златокудрой…

      О, Мастер из Имолы! Свет листов

      Руном ложится агнцевым на сердце.

      Пергамент дышит терпкостью, насквозь

      Пропитан ароматами столетий.

      Бродя по малахиту маргиналий

      Ломбардского миссала, со страницы

      Вот-вот сойдут охотники с борзыми,

      И Ангел в тишине прошелестит

      Прохладными крылами подле уха,

      Оставив мироносицам гирлянды

      Розеток и епископа Феррары

      С тиарой белой в медальоне герб.

      О, Мастер из Имолы, что ты ведал,

      Когда тончайшим золотом сусальным

      Ты, не дыша, едва касался складок

      Святых одежд Младенца и Марии?..

      Из полутьмы скрипториев, при слабом

      Мерцанье умирающих светилен,

      Рождались часословы, градуалы,

      В сафьяновых тиснёных переплётах

      С обрезом золотым – навстречу дню —

      Пусть зимнему, короткому, но всё же

      Спешащему на смену долгой ночи.

      Тогда, в сиянье золота литого,

      Сквозь хаос виноградных лоз и гроздий,

      Вдруг прорастали буквы, отворяя

      Бездонных книг заветные врата —

      С печатями на титульных листах,

      Пометами, рисунками владельцев,

      Узорами безвестных монограмм,

      Экслибрисами крышек переплётов,

      Маркиза Монферра, семьи Компенов,

      Виконта Сен-Валье и де Фревилей,

      Брюссельского каноника ван Хамме,

      Князей фон Хохберг-Плесс… Вдруг меж листов —

      Скупая полувыцветшая запись:

      «Год тысяча триста сорок седьмой…»