И небо,

      в дымах забывшее, что голубо,

      и тучи, ободранные беженцы точно,

      вызарю в мою последнюю любовь,

      яркую, как румянец у чахоточного.

      Радостью покрою рев

                     скопа

      забывших о доме и уюте.

      Люди,

                     слушайте!

      Вылезьте из окопов.

                     После довоюете.

      Даже если,

                     от крови качающийся, как Бахус,

      пьяный бой идет —

                     слова любви и тогда не ветхи.

      Милые немцы!

      Я знаю,

                     на губах у вас

                                    гётевская Гретхен.

      Француз,

                     улыбаясь, на штыке мрет,

      с улыбкой разбивается подстреленный авиатор,

      если вспомнят

                     в поцелуе рот

                                    твой, Травиата.

      Но мне не до розовой мякоти,

      которую столетия выжуют.

      Сегодня к новым ногам лягте!

      Тебя пою,

                     накрашенную,

                                    рыжую.

      Может быть, от дней этих,

      жутких, как штыков острия,

      когда столетия выбелят бороду,

      останемся только

                     ты

                                    и я,

      бросающийся за тобой от города к городу.

      Будешь за море отдана,

      спрячешься у ночи в норе —

      я в тебя вцелую сквозь туманы Лондона

      огненные губы фонарей.

      В зное пустыни вытянешь караваны,

      где львы начеку, —

                     тебе

      под пылью, ветром