Перед сном одинокий,

      стареющий Бог

      перемешивал в чашке

      галактику.

      Сыпал ковшиком белый

      холодный песок…

      Поровну в каждую Арктику…

      Вязкий космос залил

      до краёвёв небеса,

      растворяя звёздные кластеры.

      Там померкло

      созвездие верного Пса…

      Отчего же ты, милая, счастлива?

      И молчишь… За окном

      стробоскопы витрин

      источают фантомные

      праздники.

      У окна ты одна…

      И Он тоже один…

      Разве вы с ним разные?

      С морями, лесами и материками,

      на солнечной тяге,

      перемещаемся через пространство

      эконом-классом.

      Под коконом, свитым из неба и поля,

      по млечной дороге

      народами, расами, кастами, классами…

      На юбилей к Богу.

      Ты можешь не верить и, даже, смеяться.

      И прятаться в глянце.

      Но время придёт и придётся расстаться…

      И просто остаться.

      И вспомнить по новой, под действием сомы,

      как был кроманьонцем.

      И грелся любовью – спасительной болью

      пещерного солнца.

      Распущены ветром

      небесные космы

      над флагом багровой зари…

      За гладью зеркальной

      таинственный космос

      зовёт…

      Пока солнце горит…

      Поэты обязаны быть раздолбаями.

      Пьянствовать, блядствовать и сквернословить.

      Биться до хрипа с мещанскими харями,

      не признавать ни чинов, ни сословий.

      Пить если пьётся, любить если любится.

      Жить без вранья и холуйского пафоса.

      Пьяным хоть раз поваляться на улице,

      нюхом чтоб видеть проворнее лакмуса.

      Если ж ты в этих делах не прописан,

      хлюпик ты, а не российский поэт.

      Лучше, соси-ка, мон шер, барбариски

      и в анфибрахий засунь свой сонет.

      Я носил передачи в палату больной стране

      и ночами с тревогой корпел над её постелью.

      А чуть пьяным врачам я исправно платил по цене…

      И они, как обычно, к утру были пьяными в стельку.

      В лихорадке страна задыхалась, теряла вес.

      И дыханье её было сдавленным и бессильным.

      По палате соседи на ней уже ставили крест.

      Воровали из тумбочки сок, колбасу, апельсины…

      Я читал ей стихи и, конечно, как мог, помогал.

      Я шутил, что аршином могилу её не измерить.

      Убеждал, если чешется тело, то это к деньгам.

      Что прекрасна, как прежде, она… Нужно, главное, верить.

      И больная пошла на поправку. Гуляет в саду.

      А врачи, ошарашенно-трезвые ищут