Ах, девочка Надя! Чего тебе надо? Ничего не надо, кроме шоколада!

      Она сидела за столом, острые локти на прозрачном блеске стола, стол укрыт толстым стеклом, за тонкими стеклами окон, за двойной зимней рамой – уже на зиму вставили – зыбкий, никчемный мир.

      Шоколад недорог, стоит рубль сорок… шоколада нету – на тебе конфету…

      Иосиф приезжал сюда, в усадьбу, каждую неделю.

      Теперь он приезжает чаще.

      Два, три раза в неделю.

      Скоро будет приезжать каждый день.

      Молодая чувствовала: сегодня он обязательно приедет. Об этом говорило сердце, оно работало с перебоями, взахлеб, истерично. Она клала на грудь руку – туда, где сердце неистово билось, и вспоминала, как неприятно морщилась жена вождя, когда советовала ей питье от сердцебиения: «Насыпьте в чашку сушеные листья пустырника, немного мяты или мелиссы, бросьте две-три ягоды боярышника, и заварите крутым кипятком. Настаивайте полчаса и пейте, и пейте, пейте!» Голос Крупской, как флаг, взвился ввысь, и Надя испугалась, вдруг куриный ее, квохчущий голос, внезапно ставший высоким, напористым, петушиным, разорвет ей глотку.

      Они все говорят: ее муж нечестен. Иосиф нечестен! Разве такое возможно?

      Улыбка нежно покривила ей губы, ее улыбка говорила за нее: Надя, Надя, ну где ты найдешь честного политика, ну не смеши людей, и не смеши, главное, самое себя!

      Раньше были рюмочки, а теперь бокалы. Раньше были мальчики, а теперь нахалы. Раньше были ниточки, а теперь катушки…

      Локти невозможно отлепить от толстого стекла. От толстого, массивного дубового стола; здесь все массивное, мощное, могучее, – да, такой и должна быть обстановка в доме вождя.

      В последнем доме? Да, договаривай, додумывай: в последнем его доме.

      Раньше были девочки, а теперь болтушки. Или толстушки? Или ватрушки? Или пичужки?

      Я все вижу и запоминаю, говорила она себе, а локти холодило стекло, я все запоминаю и все анализирую, я стараюсь ни о чем не сокрушаться и ни над чем не плакать, а слезы слишком близко, и я так боюсь, шептала она сама себе беззвучно, я ужасно боюсь, что он – он! – вдруг возьмет и внезапно умрет – умрет! – при мне, на моих глазах!

      Отчего я лысый, без волос остался? Оттого, что много с девушками знался!

      С девушками… знался…

      Опять улыбка обожгла ей губы, она скосила глаза и увидала свое отражение в гладком стекле: подбородок и мочки ушей, аккуратный ровный нос и гущину ресниц – восточную, цыганскую гущину; Иосиф часто говорил ей: «Ты у меня похожа на еврейку, нет, на грузинку!» Так ты за то меня любишь, что я похожа на грузинку, смеялась она, хотя ей совсем не хотелось смеяться.

      С девушками… знался…

      Она боялась не смерти вождя революции, руководителя молодого Советского государства; боялась, что скончается