Ночь заныкает тайну заката

      и задует свечу фонаря.

      Облаков обгоревшая вата

      канет в темень, судьбу костеря.

      Выдох вдоху откроет калитку.

      Вздрогнет воздух тревогой налит.

      К помутневшему лунному слитку

      тропки тянутся звёздных улит.

      Верить поздно, надеяться рано,

      Алладина зови, не зови.

      И врачуется старая рана

      только тихою лаской любви.

      И пешком отправляться по водам,

      и парить, взявшись за руки над.

      Быть собой означает свободу

      рук сплетенья, а прочее ад.

      Cидеть у моря, ждать погоды,

      гадать наступит ли, когда,

      перебирать по пальцам годы,

      делить на годы и года,

      чинить разбитое корыто,

      латать пробоины души,

      поверить, что всё шито-крыто,

      пускать по водам голыши,

      считать круги, не спать ночами,

      морочить голову судьбе

      и зябко поводя плечами,

      играть на выстывшей трубе

      в потёках горьковатой соли

      отбою йодистому вслед,

      и руки целовать Ассоли

      в морщинках съёжившихся лет.

      Музыка осязаема. Крупицы солёной волны

      неслышно шекочут щёки и нежатся на губах.

      Слова в горьковатом йода запахе растворены.

      Стрелы лучей замерли на времени тетивах.

      Над океаном глубь. Под океаном высь.

      А между, в толще воды отражаются наши следы.

      Руки замерли словно к мыси прильнула мысь,

      лишь пальцы перебирают озябших пальцев лады.

      Спроси меня – кто она, я бы сказать не смог,

      хоть режь меня на куски, хоть просто так убей.

      Она умеет ходить по воде, не замочив ног.

      И я умею… Но только взявшись за руки с ней.

      Прогорят дрова. Отшумит молва.

      Утекут меж пальцев и день, и год.

      Отзвенит капéль. Прорастёт трава

      и пожухнет. И жизнь в небеса уйдёт.

      Улетит душа в занебесный лес,

      на пенёк присядет у озерца.

      Хорошо душе без земных телес.

      Оседает пыль. Серебрится пыльца.

      Отопьёт глоток из большого ковша.

      А внизу быльё поросло быльём

      и закат стекает в ночь, не спеша,

      из вечерних вен кровяным ручьём.

      Из небесной травки свернёт косячок,

      заторчит слегка, расправит крыла —

      птица, бабочка, дурочка, светлячок

      улетит туда, где жизнь прожила,

      и прильнёт к другой горевой душе,

      и шепнёт неслышно: «А вот