Барон был человеком постоянным. Он всегда считал, что человек, как личность, начинается еще в утробе матери и заканчивается лишь в земле, а между этим главное – быть твердым, непреклонным. Если не следовать этому единственному жизненному принципу, то не нужно было и появляться на свет. Впрочем, вся человеческая мякоть тоже имеет место в жизни, но для того, чтобы избранные люди, а их не так уж и много, имели возможность эту мякоть употребить по ее значению, времени и месту появления.

      Барон не был бароном. То есть он им был, но не по рождению, не по званию и не по генетике. Его отец служил в милиции, добрел до подполковника и ушел из жизни в год, когда должен был получить свою скромную милицейскую пенсию. Выпили на службе, как обычно, лишнего, а утром остановилось сердце. Побледнел, посинел и испустил дух. Дело было в прихожей, когда он нагнулся, чтобы повязать шнурки на черной форменной обуви. Служил он и в ГАИ инспектором, и начальником там же, и замполитом в медицинском вытрезвителе после какого-то скандала с перепроданными угнанными машинами, и начальником отдела профилактики в городском подмосковном УВД, и вневедомственной охраной там же поруководил. Словом, жил, как мог и как велели.

      Мать работала до самой пенсии бухгалтером в строительном тресте. Братьев и сестер не было. Учился он сначала очень средненько, а потом даже заметно преуспел в точных дисциплинах. Писал грамотно, читал только то, что рекомендовано школьной программой, но время от времени все же позволял себе и некоторые отступления от нее. Исключительно для того, чтобы не выбиваться в дурную сторону от успешных одноклассников.

      Таким же образом он относился и к своим музыкальным предпочтениям. Ему нравились старые советские песни, похожие на маленькие, непритязательные поэмы о том или ином эпохальном или очень частном событии. В них содержался милый приключенческий уют, даже если речь заходила о том, что когда-то потрясло мир до самого его основания.

      Он не любил, но мирился с триумфальными музыкальными сочинениями, звучавшими как грандиозные речевые кантаты на официальных государственных мероприятиях. К словам добавлялась тяжелая, часто примитивная, но якобы жизнеутверждающая, музыка. В ней звучала упрямая гордость, вселенская угроза, стоическая неотступность, что его настораживало и даже, когда он был еще очень мал, страшно пугало.

      Тайком, как и все в его подростковом возрасте, он слушал на катушечном магнитофоне писанные-переписанные, шипящие,