Все близкие скинулись и решили послать Шуню и Шуру недели через две-три отдохнуть в Крым. 22 июня утром Костя Масс повез папу на ВДНХ: показать, чего достигла советская власть кроме лагерей, и покормить мороженым – папа его обожал. Когда он это мороженое доедал, в 12 часов дня выступил Молотов – объявили войну. Тут же вернулись, и стало ясно, что в Москве оставаться нельзя. Вечером мы с мамой провожали папу на Ленинградском вокзале на сто первый километр, в Завидово – куда до этого сразу после возвращения он съездил, зарегистрировался в НКВД и снял комнату в деревне.

      Туда же через неделю меня и мою жесткошерстную девочку-фокстерьера Дорьку отвезла мама. Так что первую бомбежку Москвы 23 июля видела в виде красного зарева. Было значительно страшнее, чем потом, когда во время бомбежек была в Москве.

      Мне было тринадцать, я до этого не виделась с папой более шести лет, и, естественно, было необходимо время для узнавания и привыкания. Я обязана считать, но и сама так думаю, что я человек счастливый: даже с детства, в самые-самые трудные моменты Господь-судьба посылает мне замечательных людей.

      В Сибири – мне пять лет – хозяйка тетя Луша, не старая, совсем деревенская женщина. Как сейчас помню, умная и очень по-русски добрая. Когда идет доить корову, берет меня с собой и велит пить молоко, набирая его в кружку прямо из вымени: полезно, как материнское, теплое, не процеженное. Жалеет и самого зека, и жену его, и малую дочку…

      И, конечно же, Лидия Семеновна Баланеско, которая была с нами рядом до конца своих дней. Она приехала из Москвы в нашу сибирскую деревню чуть позже нас, в 1933 году. У нее в лагере был муж. Мама была единственной москвичкой на станции Яя, они, естественно, сразу же познакомились. Лидия Семеновна пережила страшную трагедию. Была замужем за румыном Баланеско (у него в фамилии было «у»), были сын и дочка. Случился ужас, по разным причинам все (!) умерли в течение одного года. Она начала сходить с ума. И тогда смолоду влюбленный в нее двоюродный