Американка в двадцать лет

      Должна добраться до Египта,

      Забыв «Титаника» совет,

      Что спит на дне мрачнее крипта.

      В Америке гудки поют,

      И красных небоскребов трубы

      Холодным тучам отдают

      Свои прокопченные губы.

      И в Лувре океана дочь

      Стоит, прекрасная, как тополь;

      Чтоб мрамор сахарный толочь,

      Влезает белкой на Акрополь.

      Не понимая ничего,

      Читает «Фауста» в вагоне

      И сожалеет, отчего

      Людовик больше не на троне.

      Когда, пронзительнее свиста,

      Я слышу а́нглийский язык —

      Я вижу Оливера Твиста

      Над кипами конторских книг.

      У Чарльза Диккенса спросите,

      Что было в Лондоне тогда:

      Контора Домби в старом Сити

      И Темзы желтая вода.

      Дожди и слезы. Белокурый

      И нежный мальчик Домби-сын;

      Веселых клерков каламбуры

      Не понимает он один.

      В конторе сломанные стулья;

      На шиллинги и пенсы счет;

      Как пчелы, вылетев из улья,

      Роятся цифры круглый год.

      А грязных адвокатов жало

      Работает в табачной мгле —

      И вот, как старая мочала,

      Банкрот болтается в петле.

      На стороне врагов законы:

      Ему ничем нельзя помочь!

      И клетчатые панталоны,

      Рыдая, обнимает дочь.

      Отравлен хлеб и воздух выпит.

      Как трудно раны врачевать!

      Иосиф, проданный в Египет,

      Не мог сильнее тосковать!

      Под звездным небом бедуины,

      Закрыв глаза и на коне,

      Слагают вольные былины

      О смутно пережитом дне.

      Немного нужно для наитий:

      Кто потерял в песке колчан,

      Кто выменял коня, – событий

      Рассеивается туман;

      И, если подлинно поется

      И полной грудью, наконец,

      Всё исчезает – остается

      Пространство, звезды и певец!

      Летают валькирии, поют смычки.

      Громоздкая опера к концу идет.

      С тяжелыми шубами гайдуки

      На мраморных лестницах ждут господ.

      Уж занавес наглухо упасть готов;

      Еще рукоплещет