И знойно, и пыльно, и пух тополиный

      ложится удушливой пухлой периной

      на горло, на год и на город.

      И полузадушенный, полуразбитый

      над высохшим руслом иссохшей ракитой

      и алчет и жаждет мой голос.

      Спеши насладиться касательной негой слепого дождя,

      покуда не ссохлась земля и не высохло небо,

      покуда бегут в берегах полноводны Нева и Онега

      и порох подмокший не стронулся с лона ружья.

      Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,

      это я, это я, и вине моей нет искупленья,

      будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,

      дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья.

      И, прикована вечной незримою цепью к нему,

      я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому,

      в закопченном углу, где темно, и пьяно́, и убого,

      где живет мой народ без вины и без Господа Бога.

      Всё. С концами. Не в этой жизни

      островной

      повстречаешься въяве и вживе

      ты со мной,

      только парус кружит и пружинит

      над волной

      Ахерона.

      Раскачайся, ладья,

      на стигийской воде,

      вот и я в ладье

      отплываю в нигде,

      только парус дрожит

      и скрипит ненадежная пристань.

      Оттолкнись

      от занозящих душу досо́к,

      размахнись,

      под весло примеряя висок,

      и, с подошв отрясая песок,

      наклонись —

      но привстань,

      оглянись —

      но оставь

      этот остров и этот острог.