Как искрится черемуховый ворох

      в окно наддавшей ходу электрички,

      в поспешных про́водах, оборванных укорах

      одна к одной, ломаясь, гаснут спички.

      Тебя уносит мутное стекло,

      пустой перрон меня назад относит,

      мне – сумерки, мне – сумрак на откосе,

      лишь бы тебе, лишь бы тебе светло…

      Взлетаю вверх усильем слабых плеч

      и, колотя по воздуху кистями,

      в туман стараюсь, в облако облечь,

      что одевалось мясом и костями,

      да говорят, игра не стоит свеч,

      и дружескими, милыми горстями,

      пока я набираю высоту,

      сырая глина скачет по хребту.

      Из теплых туч не выпаду росою,

      и стебельком асфальт не прорасту,

      смерзается дыхание густое

      в колючий столб и хвалит пустоту…

      Чего я сто́ю? Ничего не сто́ю,

      но всё как на столпе, как на посту

      в пыли морозной висну без опоры,

      взирая слепо книзу на заборы,

      на изгороди, проволки, плетни,

      на разделенье мира, на раздоры,

      извечные колодца и петли

      бесплодны за меня переговоры,

      и, вытолкнута из-под пят земли,

      я все лечу, лечу туда, где скоры

      расправы и суды, где, скомкав речь,

      на вечной койке разрешат прилечь.

      Как хочется мне

      вам

      в дар принести балладу,

      да дождь на складу́ по дровам

      сбивает со складу и ладу,

      по мелкой лежалой щепе,

      по грязной шершавой бересте,

      и дует из дыр и щелей,

      ломя фортепьянные кости.

      Чахотка бескорыстного Шопена

      в наручниках невидимых, но ржавых —

      не тема, не мелодия, но сор, труха и пена…

      Ни дома, ни двора, одни руины в травах.

      Весна, вихляясь, пляшет на погосте,

      и до того жирна зола столицы,

      что ты поймешь: мы не проездом в гости,

      мы здесь в гостях, ненадолго, как птицы.