Непоправимо холодно

      в сумеречных переулках,

      жар позапрошлого полудня

      инеем сел в простенках,

      на календаре – позавчера,

      то же – на пухлых прелых булках,

      вылеживающих вечера,

      меняясь в оттенках.

      Подсветивши фасады площади,

      уместившейся на ладони,

      пробредаешь по стенкам ощупью,

      потому что ладонь зажата,

      потому что скрученного кулачка

      не отпустишь и на кордоне,

      полузадохлого светлячка

      не выдашь в рукавицы солдата.

      А что там значится в календаре,

      какое, милые, на дворе

      тысячелетье и день недели,

      – это выдохни и забудь,

      мы живем не когда- и не где-нибудь,

      но где-то, хоть в гетто, но в самом деле.

      Разговор, которого никогда —

      Разговор, к которому ниоткуда —

      Набережные захлестывает вода,

      но река безымянна —

      Безымянна, как глиняная посуда,

      переполненная через край

      ожиданием чуда или хотя бы не чуда,

      чересчур ожиданием —

      Ожиданьем чего-нибудь или чего-то,

      называньем по имени мокрых камней,

      и размывом границ, и отплытием флота,

      отчаливанием щепочек от трухлявых пней,

      еще не чающих океана

      и не оглядывающихся назад,

      на полусумрачный палисад,

      на имя Лютеция или Секвана,

      но увы – — —

      Мокро, холодно, свежо

      над катящейся рекою.

      За вертящейся строкою

      не поспеешь, не нагонишь,

      только смысл из рук уронишь

      да вздохнешь нехорошо.

      Мокро, холодно, тепло,

      горько, жарко, переменно.

      Горьким пламенем примера

      не взожжешь, не распылаешь,

      близоруко протираешь

      запотевшее стекло.

      Мокро, холодно со щек.

      Сухо, горько в скулах сжатых.

      ОСТАНОВИ, ВАГОНОВОЖАТЫЙ!

      Отыщи останки рельса,

      трепыхнись, потом