Мое любимое шоссе

      в рулон скатаю, в память спрячу,

      как многолетнюю удачу,

      как утро раннее в росе.

      И даже Вышний Волочёк,

      где ноздри только пыль вбирают

      и где радар с холма взирает,

      как глаз, уставленный в волчок.

      Еще и на исходе дня

      тревожный тяжкий сон в кабине,

      и вздохи в зное и в бензине,

      и берег, милый для меня…

      Зачем на слишком шумный Сен-Жермен,

      останемся на этом перекрестке,

      на тлеющей асфальтовой полоске

      послеполунощных ленивых перемен,

      где я сама себя не узнаю

      и близоруко щурюсь на витрину,

      и в темных стеклах стыну, стыну, стыну,

      и в светлых облаках, встречающих зарю,

      горю, и горько слезы лью, и стыну, и горю.

      Как джинсы начинают выгорать,

      так и апрель припахивает осенью,

      лишь пережди жару, и тут же озимью

      гусиной кожи покрывается тетрадь.

      И нас прихватывает легоньким ледком,

      то ли недавним, то ли на полгода

      вперед, и смотрит в сторону погода,

      как если бы ты с нею незнаком,

      как если бы она не знак, но звяк

      посуды грязной в запертой кофейне,

      как если бы она не ветра веянье,

      а просто так, прихлопнутый сквозняк.

      И за что мне все это досталось —

      эта слабость на Новом мосту,

      эта горькая поздняя сладость

      серых набережных в цвету,

      и ни шатко ни валкого мая

      ожидаемая маета,

      и любовь моя, полунемая,

      не внимая, но все понимая,

      заглядевшаяся с моста…

      Дождь похож на дождь, но не

      здешний дождь на Подмосковье.

      Что оторвано, и с кровью —

      то оторвано вполне.

      Дождь похож на все дожди,

      как прощанье на прощанье,

      хоть бы резкое «С вещами!»,

      хоть бы так щемит в груди.

      Дождь похож на летний дождь

      и проходит так же быстро,

      как проскакивает искра

      между Нет и Ну и что ж…