Румяные руки, румяная совесть,

      Не знавшая совести пОлночный ад –

      Адочек, но – грозный – тебя открывает.

      И тенором хищным румяные руки, румяная совесть

      И чисто, и честно, и благообразно визжат:

      «КАК ЖИЛИ МЫ, БОРЯСЬ,

      И СМЕРТИ НЕ БОЯСЬ,

      ТАК И ОТНЫНЕ ЖИТЬ ТЕБЕ И МНЕ».

      Десятком откормленных комнатных шавок

      В спокойствии радужном хлоп-перехлоп –

      Румяные руки, румяная совесть,

      Не в силах, не в жажде, не в чести ИНОГО пожать и

      познать.

      Они же – герои, геройство своё, огни и вершины,

      как надо, свершили,

      Что хочется им, уж давно испекли:

      Мука из огня, из костров, из пожарищ,

      Но нет в ней взрывных отрубей.

      Летняя ночь. Подавляя цветную

      худую фонарную накипь,

      Сердце небес напевно шумит.

      И страдающим радио гулко рокочет напев.

      Нет, не тягость сферы высот оно не желает нести –

      Там извечной сиреневой жизни и тайны могучая

      высь.

      Но с крутого рассвета катится на землю

      страдание песни.

      Здесь, внизу – пустота, пустота невозможности,

      Потому и не хочется песням у звёзд быть

      подобным звездам.

      И сиянье болит в вышине, не желая солгать

      Тягомотным пустотам внизу и надежды лишить.

      Сострадая с землёю, надежду страданьем несёт.

      Сколь продлится обрыв немоты и стенаний

      бессонниц живых!?

      Как странно, что звук, этот дух,

      Перекатывающийся через века,

      Через разливы голоса, отразившегося

      от вечернего марева,

      Сплетённого из взаимно дышащих друг

      на друга

      Томной зелени луга и усталой, чуть остывшей

      синевы,

      Через дискант, прорастающий в сияющем

      металле колокола и златой маковки,

      Через бормотанье кирпича угрюмых сумеречных

      зимних домов,

      Через нахрапистое разгульное дрожание коробок

      из стекла и нержавейки –

      Зависит от плёвой материи нотной тетради,

      во что он вложен и вшит.

      Неужто всё ЭТО зависит от жизни и смерти хилой

      бумажки?

      «Что ж, не зависит», – решил некий гениальный

      дурачок, и спалил бумагу,

      Надеясь, что дух сохранится.

      И пепел пел, поскольку остался мир –

      первопричина духа и звука.

      В покое могил, в непогрешимости смрадного,

      И кержацки основательного сонма усопших веков,

      Лишь изредка блиставших озёрными дырьями

      песен

      О первородном человечьем чувстве,

      Выходящем, словно кровь, из-под мирной

      золотой стрелы,

      Обезьянами вопят и бесстыдным козлами