Я пошел по направлению к перекрестку и спустился к Ерику. Двое сидели с бутылкой. Сильное ностальгическое чувство охватило меня: Ерик постарел, зарос ряской. И я понимал – да, кануло все в лету, никогда уже не будет. Отзвенели наши детские голоса, и другие дети уже никогда не искупаются в Ерике. Я видел всю эту низину со старой точки зрения; вдали – отделение, дальний лес, в который теперь мы ходили гулять с Анной, и – Гидрострой.

      Вот так, Валера потерян. Если бы увидеть, что новые мальчишки купаются в Ерике, но нет, это невозможно. И опять я думал о поседевшей маме.

      Потом пошел пешком на Гидрострой, мимо ДСУ, где когда-то купались с отцом под открытым душем, мимо бани, в которой мылись всю ту жизнь. И Гидрострой ведь мне уже родной; я посмотрел на библиотеку, стало жаль, что в этот приезд я не был там. Потом ткнулся к отцу, заперто. Пошел мимо играющих в домино на их скамейке, и меня окликнул его знакомый и сосед, плотный, седой, курчавый.

      Оказалось, что отец пьет пятые сутки, не вышел на работу, небритый, опустившийся, в ответ на замечание сказал: «Все, я пропал, не могу бросить».

      Сосед говорил горячо:

      –Его надо на лечение, и не на три месяца, а на два года, пропадает человек. Вы узнайте, как это делается, в милиции. Я не от зла говорю, или от чего, а чтобы спасти его.

      Тоска моя усилилась до невозможных размеров.

      –Что-то надо делать, – сказал я. – Но что? Может посоветоваться с Марией Яковлевной (вторая жена отца, с которой он тоже развелся).

      –Да, она в общежитии убирается с 8 до 10 утра. Посоветуйтесь.

      –Да, что-то делать надо.

      Мария Яковлевна говорила: не могу я с ним мучиться, знаю, есть у него гараж, у меня – деньги на машину, жили бы хорошо. Но если бы он не пил, или пил как люди!

      И еще сосед сказал:

      –Ты бы хоть дочку прописал, а то помрешь, и квартира пропадет.

      А он обижается.

      Я пошел домой, в тревоге. По дороге еще увидел