Я сидел перед ней и называл ее самыми отвратительными словами. Я кричал на нее. Я говорил ей правду. Абсолютную правду про нее и ее родителей.

      Что они вырастили пластмассовое чудовище. Которое не умеет страдать, а может лишь беззаботно порхать из клуба в кафе и обратно. Что человек без страданий – не человек, а амеба. И что она – такая нежная, солнечная и милая – амеба. И ни один разумный человек даже не найдет, о чем с ней говорить, потому что она – дура. Набитая пустотой дура.

      Я кричал это ей. И был готов убить себя.

      Она не чувствовала.

      После того, как прошел первый рефлекторный испуг, она не почувствовала ничего.

      Ни обиды на меня.

      Ни досады на себя.

      Ни злости на сказанные слова.

      Ни унижения от менторского тона.

      Мой эксперимент провалился в тартарары. Она могла не пить пересон! Она и без него не страдала!

      – Как это возможно?! Как могло случиться? Почему ты не плачешь, не вцепляешься в волосы, не швыряешь в меня табуретку? Почему? – я хватал ее за плечи, заглядывал в глаза: вдруг там, в глубине, есть что-то живое? Настоящее? Чуть-чуть…

      – Ну я стараюсь! Мне очень хочется почувствовать, как это – страдать. Но у меня не получается, понимаешь? Вот ты говоришь, что я тупица, а мне только смешно, потому что слово забавное, и все. Обзови меня не забавным словом, может, я расстроюсь?

      Бесполезно. Я выпустил ее, сел на стул, помассировал виски.

      Пересон оказался сильнее. Он не просто избавлял от страданий «здесь и сейчас». Он выжигал центры боли – так же, как наркотики уничтожали центры удовольствия.

      Каким станет мир без боли? Как долго он протянет? Пару десятков лет. А потом homo перестанут быть sapiens. А может, и вовсе перестанут быть. Человек разумный не может жить, не чувствуя другого человека, такого же разумного. Тот, кто лишил нас страданий, одновременно унес в могилу и сопереживание. И сочувствие. И любовь.

      – Пошли, провожу тебя до дома, – протянул Девчонке ее ветровку. – А то темно. Вдруг с тобой что случится.

      – Ой, да чего со мной может случиться! – фыркнула она. Точно так же, как фыркал я в свои двадцать лет. Когда не было еще никакого пересна.