Чужой жизни – нет. Марина Цветаева
Читать онлайн книгу.
сын в этот вечер перевоплотился в мать.
…Но был у иловайского молодого стола свой край – тихий. Это было царство небесное «херувимчика» Сережи, лебедя среди окружающих белоподкладочников, среди маменькиных сынков – сына матери. Здесь ни споров, ни вопросов. Здесь отродясь все было решено: предрешено. Сережа из всех детей отродясь вверился Пимену и даже умирая не спорил. Примерный крошка в платьице, примерный гимназист, примерный студент – противно? Да, если бы не неотразимое очарование глаз, усмешки, повадки, легкого налета не то какой-то виновности, не то подтруниванья над собой – не то над вами, за то, что вы в это благонравие так уж поверили… Чуть сощуренные светло-черные, в полном соответствии с ртом, чуть усмехающимся и тоже как бы сощуренным по углам – глаза какого-то непрерывно храбрящегося прощания, гощения (недаром и умер в гостиной!), глаза старше глядящего, глаза рода, глаза – последнего в роду.
Тихоня, херувимчик, маменькин сынок, старушкин угодник, белоподкладочник, черносотенец?
Не тихоня, а тишайший, не херувимчик, a Cherub[69] не маменькин сынок, а сын – матери, не стародамский угодник, а ревнитель древнейшей заповеди, не белоподкладочник – сама белизна, не черносотенец – горностай.
Странно: в этом красавце было какое-то сходство с Павлом, да, вопреки уродству, вопреки красоте. Павел был уродливой крайностью того типа, которого Сережа был прекрасным полюсом. Тип же один: смертный. Очень явные ноздри чуть коротковатого, как бы ножницами подрезанного носа, очень явные зубы, глубокие ямы глаз, подъямины скул. Точно смерти с них даже не меньше придется снять (дело не в худобе), а меньше придется над ними работать (modeler, формовать), чтобы получить свой собственный образ. Такие лица часто бывают у детей, верней: много детей с таким лицом. (Детей – много, лицо – одно.) Мальчиков. Непременно: темноглазых. Взываю к сочувственному (эвокативному) воображению читателя.
Когда я все дальше и дальше заношу голову в прошлое, стараясь установить, уловить, кого я первого, самого первого, в самом первом детстве, до-детстве, любила, – и отчаиваюсь, ибо у самого первого (зеленой актрисы из «Виндзорских проказниц») оказывается еще более первый (зеленая кукла в пассаже), а у этого самого — еще более самый (чужая дама на Патриарших Прудах) и т. д., и т. д. (только в другую даль!) – когда оказывается, по слову поэта:
Я заглянул во столько глаз,
Что позабыл я навсегда,
Когда любил я в первый раз
И не любил – когда? –
а я сама – в неучтимом положении любившего отродясь, – до-родясь: сразу начавшего с второго, а может быть, сотого… в положении продолжения без начала, в положении отрожденного продолжения… Но конца у этого словесного периода, по самой внутренней его бесконечности, быть не может.
Правда, есть свидетельство моей матери о моей двухлетней бурной любви к черноглазому и – мазому студенту Айналову, но я этой любви не помню, кроме того, откуда мать могла знать, что это
Om cherubin – херувим (