Я изменил своим привычкам,

      Как похотливый муж своей жене

      Я ненавижу дождь и эти спички,

      Которые промокли в пустоте

      Моя дыра, душою называлась

      И в ней бомжи уже прикинули ночлег

      И, может, с кем такое приключалось

      Скажите, что же делать мне?

      Я инвалид и тела и души

      Я спичками пытаюсь обогреться,

      Но там не зажигается внутри

      И дождь пронзает мое сердце!

      Не той дорогой я иду, чужой для глаза

      И я утратил все свои мечты

      Пытаюсь я собрать себя, как пазл,

      Но что же соберёшь из пустоты?!

      И голос мой внутри щекочет уши,

      Как будто дьявол говорит сейчас со мной!

      Но есть на теле золотой мой ключик

      «Спаси и сохрани», пока живой…

      Ты мой храм, в жаркой пустыне,

      А в нем канистра с водой

      Ты Источник огромной силы

      Я как будто стою за стеной.

      Ты всю тяжесть с души снимаешь

      И возьмёшь на себя весь груз,

      Когда просто ты обнимаешь

      Я вообще ничего не боюсь!

      Ну а люди твердят: не бывает,

      Но а нам с тобой наплевать

      Пусть вас так же хоть раз обнимают

      Чтобы вы захотели летать!

      Во мне было столько тепла, как в 7-40 в вагоне на «Выхино», и, казалось, еще немного и я что-нибудь дикое выкину.

      Или выкинусь

      из окна с облупленной рамой:

      В синем море белые острова.

      Люди тонули, а я в ржавой лодке, той самой, что

      никого не спасла.

      Но и вряд ли причалит к берегу, это, старик, как пить дать, нужно принять без истерики,

      Нужно просто принять

      временность всех спасений,

      Счастливых случаев, божественных промыслов

      и чудес.

      Есть мнение – важнейшее из всех мнений, что ещё никто из нас не воскрес.

      А, значит, слушать в общем-то некого, в общем не за кем и идти, пусто, точно в 1-53 на «Орехово», когда слышишь, как стонут пути.

      Думал вырасту к тридцати,

      а мечтаю о ржавой лодке, ковыряю белые острова,

      Можно б было тупо купить себе водки.

      И, как все, не заметить тепла.

      Душных кухонь приют, где слова не закончатся раньше, чем спички, где совдеповских люстр маяки держат улицу наплаву, меня тянет, под всхлипывания электрички, и бросает к обочинам, точно былую листву.

      В каждой луже в бензиновом хороводе ветхих крыш отражается вороньё.

      Я в бумажном кораблике в половодье.

      Я бросаю штурвал.

      Я кричу, что здесь всё не моё.

      Этих улиц и лиц полоумная бледность, из-за штор узкоглазых текущая на бульвар.

      Бросить взгляд или камень, и то и другое тщетно, если город пристал, как противный липкий загар.

      «Бездна времени» – слышишь, случайный прохожий,

      ищущий