И снилось мне семейство Лота —

      они брели до поворота,

      вцепившись в траченную кладь,

      томясь в стараньях непрестанных,

      чтоб даже тень того, чем стал их

      дремучий дом, не увидать,

      и множа в памяти на нуль все,

      включая тех, кто оглянулся

      с невнятным вздохом «погоди»,

      вдыхая дым горящих крыш, но

      не удивляясь, что не слышно

      предсмертных криков позади.

      "Нет, верно, даже поднатужась, —

      они шептали, – этот ужас

      нам не вообразить вполне,

      нам не представить казнь, в которой

      Содом, всех нас голодной сворой

      травивший, гибнет в тишине».

      Они свернули, обсуждая,

      что здесь дорога не крутая

      и лучше было бы верхом…

      А сзади россыпью горошин

      их город, праведником брошен,

      темнел нетронутым грехом.

      Громадой зла, кровосмешений,

      лжецов, убийц, живых мишеней,

      где нечистоты и тщета

      вставали с чердаками вровень,

      а то, что мнилось дымом кровель,

      пускали люди изо рта.

      И небо тоже задымилось,

      сокрыв стыдливо эту милость

      от тех, кто шли сейчас втроем,

      чтобы поведать, Бога ради,

      не о спасенье и пощаде,

      а о сожженных здесь живьем.

      И заключен в соитье грубом,

      союз блудницы с душегубом

      крепчал, как кованый металл,

      а если кто, наевшись адом,

      вдруг чем-то брезговал, с ним рядом

      сидящий только хохотал.

      Они, как мелкая посуда,

      все появлялись ниоткуда

      и исчезали без числа,

      чтоб возродиться чем похлеще.

      И я узнал все эти вещи,

      и я промолвил «мать честна».

      Все эти камни, эти лица,

      и хирургическая спица

      в хребте осмысленной судьбы,

      болезнь, торгующая бойко,

      попойка, брошенная стройка,

      распотрошенные гробы…

      Все солоней, все несуразней,

      под гнетом оглашенных казней,

      как будто прячась от отца,

      заместо пламени и серы

      накрытый жалостью без меры

      и снисхожденьем без конца,

      там, где жестокие пустыни

      сто раз нагрелись и остыли,

      наш город, темный и живой,

      лежит, в беспечности болтаясь,

      пускай под сенью жутких таинств

      он погребен людской молвой.

      В своем неведомом веселье

      уходят праведные семьи,

      за обреченных помолясь,

      а на Содом и на Гоморру,

      как прежде, нету угомону.

      Лишь иногда, настроив связь,

      услышишь через тихий шорох,

      как в посторонних разговорах

      средь рассуждений о своем —

      о ценах, детях, новых метлах,

      о нас вдруг скажут, как о мертвых.

      Но это мы переживем.

      Что-то там с сундуком и дубом колдует опять кощей,

      в сотый раз собирая матрешку свою воедино.

      Люди, прощаясь, избавляются от вещей,

      словно после долгого-долгого карантина.

      Кризис – грязная штука и холостой режим.

      В памяти, в выделениях, в жуткой своей природе

      пережить такое нельзя. Вот ты и не пережил.

      Со временем как-то очухался, заулыбался, вроде.

      Но ночами они приходят, заявляются сразу