Как люто бьются бывшие свои —

      природные враги так не умеют,

      не в кровь, а насмерть, кто-то из двоих

      живым не выйдет больше из траншеи.

      Не суйся, третий – их не разоймешь,

      друг другу не простят, что были вместе,

      лицом к лицу сошлись, грудь в грудь,

                                     нож в нож —

      и третий между ними неуместен…

      У поленницы рвануло,

      разбросало чурбачки,

      смотрят мертво в закоулок

      их застывшие зрачки.

      Хатка словно стала ниже,

      в землю вжаться норовит,

      пламя угол хаты лижет

      и снежок у стен парит.

      В закоулке пёс дворовый

      тоже выкатил зрачки,

      пляшет в них огонь багровый,

      разгулявшись воровски.

      И лежат почти у двери,

      отраженные в окне,

      безвозвратные потери,

      непричастные к войне…

      В часы затишья после боя

      смотрел я в небо голубое,

      но я не видел никого

      из тех, кто штопает его,

      кто там, у нас над головами,

      насквозь простреленное нами

      сшивает на живую нитку,

      как лейтенант наш плащ-накидку,

      кто там от края и до края

      с небес нагар войны стирает,

      чтоб мы хотя бы после боя

      смотрели в небо голубое,

      и чтоб прекрасное светило

      над нами всё же восходило…

      Моих друзей Господь не уберёг…

      Пытался – и отчаянно, но где там…

      Их пот и кровь впитал мартиролог

      текущего проклятого столетья.

      Земля впитала, воздух, небеса,

      душа моя впитала, заскорузнув…

      У Господа на солнечных часах

      сломались стрелки от такого груза.

      У Господа исписана тетрадь

      друзей моих простыми именами —

      их нам обоим вечно поминать

      молитвами и горькими стихами…

      Нас просто так не взять – и есть тому резоны:

      нельзя без нас решить, что нам уже – пора…

      Мы живы до тех пор, покуда есть патроны,

      покуда кровь течёт еще из наших ран.

      Мы кончимся, когда, последний сделав выстрел,

      последней каплей крови оставим знак в пыли.

      Мы кончимся тогда – решительно и быстро,

      и примут нас ладони шершавые земли…

      из отсека бээмпэ

      не слыхать поет капель

      и не видно из отсека

      как весна ступает в реку

      омывает в ней ступни

      окаянны наши дни

      здесь в отсеке-скорлупе

      каждый в сущности слепец

      в слепоте закоренелы

      видим только сквозь прицелы

      и весны не видно в них

      окаянны наши дни