Милая моя маточка, вот мы и в Венеции, подвинулись немножко к дому. Приехали мы вчера утром, и оказалось, что погода тут размокропогодилась, совсем ненастье, дождь и ветер в хвост. Долго мы искали гостиницу, и наконец устроил нас Господь в двух комнатках, похожих на небольшие ватерклозеты – но зато на Лидо, где кроме нас живут все остальные – тоже аристократы и грахфы. И хотя дождь шел главным образом наружи, в наших клозетах так сыро, что утром сегодня, когда я встал с постели, Анна меня выжимала. Кроме того, Анна вчера потеряла квитанцию от вещей, а в вагоне мы забыли машинку, но и она, дьявол, и все остальное нашлось, а то вчера под голову я клал две лиры пятьдесят чентезимов. <…> Вчера в пансионе нашем на обед давали маслины с засахаренными яблоками и сардинки со свежим апельсином, и Анне очень понравилось, я тут же за столом разрыдался и вообще долго катался по полу. Подает нам кушанья (они это так называют) сам диретторе, господин красоты неописанной, изящества невыразимого, ума необъятного; одет он в черный сюртук с талией и борода у него такая, что так бы вцепился в нее обеими руками и не выпустил. Ко мне он относится, как к младшему сыну. А сама синьора диретрисс председательствует за столом, сама говорит, а сама так и смотрит в рот, сколько взял; и слышно, как шепчет: чтобы ты подавился, сукин сын. А портье изучает языки, уже изучил семь языков, в том числе и русский по самоучителю. Знает по-русски две фразы: «Бог есть на земле» и «Скажите, казначей дома? – Нет, казначея нет дома»[282].