Мишка, уже успевший залезть в машину, высунулся снова, чтобы посмотреть, что происходит, – а мальчик запрокинул голову, чтобы видеть наши лица; все мы – четверо взрослых – стояли вокруг него, ему мешал глухо застегнутый под подбородком капюшон, и он выгнул спину, чтобы удобнее было смотреть на нас, – это была почти угрожающая поза, он стоял со сжатыми кулаками, но не плакал, глаза у него были широко раскрыты, губы поджаты, он оглядел нас медленно, одного за другим, и еще раз крикнул – очень громко:

      – Я поеду с папой! И с мамой!

      – У него была сложная пара недель, – сказала Ира вполголоса. Сережа сел на корточки возле сына и начал что-то говорить ему, видно было, что он растерян и сердит, мальчик не слушал его и яростно мотал головой, туго упакованной в капюшон, и тогда я сказала:

      – Борис Андреевич, верните мне ключи, Мишка, вылезай, мы поедем на Витаре, а Ира с Антоном сядут к Сереже.

      Мальчик немедленно повернулся и, схватив Иру за руку, потащил ее к машине; Сережа беспомощно посмотрел на меня и сказал:

      – Только до Твери, Анька, а потом пересядем.

      Я кивнула ему, не поднимая глаз, и протянула руку за ключами от машины. Папа Боря подошел ко мне поближе.

      – Анюта, может, я поведу, темно уже, – спросил он, и я ответила – сразу, не дав ему закончить фразу:

      – Это моя машина, я вожу ее пять лет, и сейчас поведу ее тоже я, и хотя бы об этом мы спорить не будем, ладно?

      – Она прекрасно ездит, пап, – начал Сережа, но я прервала его:

      – Давайте не будем больше терять времени, открой, пожалуйста, ворота, и поехали наконец, – и села за руль. Как я ни старалась бесшумно закрыть водительскую дверь, она все равно оглушительно хлопнула.

      – Жесть, – сказал Мишка с заднего сиденья. Я поймала его взгляд в зеркальце заднего вида и постаралась улыбнуться:

      – Похоже, это будет та еще поездочка, Мишка.