Одновременно нужен азиат,

      что нищенствует где-то и шаманит.

      Он пригодится только через век.

      Пока ж – пускай он по задворкам ходит,

      старьё берёт или вершит набег,

      пускай вообще он делает, что хочет.

      Он в узкоглазом племени своем

      так узкоглаз, что все давались диву,

      когда он шел, черно кося зрачком,

      большой ноздрёй принюхиваясь к дыму.

      Он нищ и гол, а всё ж ему хвала!

      Он сыт ничем, живет нигде, но рядом —

      его меньшой сынок Ахмадулла,

      как солнышком, сияет желтым задом.

      Сияй, играй, мой друг Ахмадулла,

      расти скорей, гляди продолговато.

      А дальше так пойдут твои дела:

      твой сын Валей будет отцом Ахата.

      Ахатовной мне быть наверняка,

      явиться в мир, как с привязи сорваться,

      и усеченной полумглой зрачка

      все ж выразить открытый взор славянства.

      Мне скакать, мне в степи озираться,

      разорять караваны во мгле.

      Незапамятный дух азиатства

      тяжело колобродит во мне.

      Мы в костре угольки шуровали.

      Как врага, я ловил ее в плен.

      Как тесно облекли шаровары

      золотые мечети колен!

      Быстроту этих глаз, чуть косивших,

      я, как птиц, целовал на лету.

      Семью семь ее черных косичек

      обратил я в одну темноту.

      В поле – пахарь, а в воинстве – воин

      будет тот, в ком воскреснет мой прах.

      Средь живых – прав навеки, кто волен,

      средь умерших – бессмертен, кто прав.

      Эге-гей! Эта жизнь неизбывна!

      Как свежо мне в ее ширине!

      И ликует, и свищет зазывно,

      и трясет бородой шурале.

      Меж тем шарманщик странно поражен

      лицом рябым, косицею железной:

      чуть голубой, как сабля из ножон,

      дворяночкой худой и бесполезной.

      Бедняжечка, она несла к венцу

      лба узенького детскую прыщавость,

      которая была ей так к лицу

      и за которую ей всё прощалось.

      А далее всё шло само собой:

      сближались лица, упадали руки,

      и в сумерках губернии глухой

      старели дети, подрастали внуки.

      Церквушкой бедной перекрещена,

      упрощена полями да степями,

      уже по-русски, ударяя в «а»,

      звучит себе фамилия Стопани.

      О, старина, начало той семьи —

      две барышни, чья маленькая повесть

      печальная осталась там, вдали,

      где ныне пусто, лишь трава по пояс.

      То ль итальянца темная печаль,

      то ль этой жизни мертвенная скудость

      придали вечный холодок плечам,

      что шалью не утешить, не окутать.

      Как матери влюбленная корысть

      над вашей красотою колдовала!

      Шарманкой деда вас не укорить,

      придавлена