Оно мертво. Мертвее не бывает.

      Не плещется солёная волна,

      И теплоход нигде не завывает,

      Лишь соль и камни на ладони дна.

      Как поплавок, моё лежало тело,

      С водой затеяв бесполезный спор,

      И вечность снисходительно глядела

      На наши игры с иорданских гор.

      Ты помнишь – мы идём по дну разлома,

      Бредём почти по донышку земли,

      В немыслимой дали от всех и дома,

      И ноги наши в вековой пыли.

      На склоне справа – домик бедуинов,

      К шесту привязан бедуинский конь,

      И солнцем обезвоженная глина

      Ступни нам обжигает, как огонь.

      Кто брёл до нас по этой каменистой

      Тропе, ведущей не поймёшь куда?

      Быть может, Павел, тёмен и неистов,

      Глаголом покоряя города?

      А до него племён живые реки

      Текли покорно из конца в конец,

      Измученные жаждой человеки

      С детьми и жёнами под блеянье овец…

      Из глаз моих, сужаясь в перспективе,

      Разлом уходит, превращаясь в щель,

      И я ему не то чтобы противен,

      Но чужд, как в амфору случайно вползший червь.

      Похоже, здесь одно из русел Леты,

      А пыль – осадок высушенных слёз,

      И эхо – это отзвуки ответов

      На миллионами повторенный вопрос,

      Терзавший каждого, кто грешен и безгрешен,

      От первых слов до выпавших седин:

      Откуда мы и камо мы грядеши,

      И я, и ты, и этот бедуин.

      Как мало изменился мир!

      И драмы те же и заботы.

      Да, если б нынче жил Шекспир,

      Он не скучал бы без работы.

      Задень соседа невзначай,

      И в нём тотчас проснётся Яго,

      А утром с Лиром пил я чай,

      Детьми обманутым беднягой.

      Отеллы душат Дездемон,

      Не столь руками, сколько бытом,

      Фальстаф