Январь был как январь. Весь в традициях приближающегося глобального потепления. Не столько холодный, сколько промозглый. С воронами, каркавшими над безлистными и бесснежными ветками деревьев, и с пожухлой грязно-зеленой прошлогодней травой, бесстыдно вылезавшей из-под почти отсутствовавших сугробов.

      Зато в воздухе снег имелся в достаточном количестве. Правда, опять-таки ничем не связанный с лыжами, санками и Дедом Морозом. Порывистый ветер разбрасывал его в виде крупы, поначалу невидимой и неосязаемой – и лишь когда это оседало на пухлых и пока еще теплых щеках Ефима Аркадьевича, оно, как и положено настоящему снегу, таяло, а уж потом недобрый ветерок переводил влагу в прежнее состояние, выращивая микрососульки на клочковатой микробороде Береславского.

      – Господи, и что же я здесь делаю-то? – мрачно пробормотал хозяин небольшого рекламного агентства и еще двух-трех тоже маленьких, но устойчивых, бизнесов, тщетно пытаясь освободить лицо от льдышек.

      Впрочем, вопрос был риторическим. Ефим Аркадьевич прекрасно знал, что он здесь делал: то же самое, что и остальные обитатели этого весьма специфического места.

      Он торговал картинами.

      Вокруг него стояли еще десятки, если не сотни людей – и все они тоже торговали картинами. «Аллея Живописцев» – так это называлось, в отличие от гораздо большего пространства, занятого продавцами «антиквариата», – находилась на самом верху довольно большой горы, и картины там были везде: на дощатых плоских стендах, на стенах крошечных, тоже деревянных, павильончиков, наконец, просто на тощем снегу, подпертые сзади палочками.

      Здесь дружно ненавидели ветер, потому что после каждого особо сильного порыва произведения изобразительного искусства дружно падали лицом вниз, сопровождаемые грохотом повреждаемых рам и стонами хозяев.

      Подумав о ветре, Береславский подозрительно посмотрел на самое уязвимое место своей торговой точки. Мольберт стоял, опираясь на все три ноги и примотанный к доскам стенда веревками: отдельно снизу и сверху. Сама картина, изображавшая лиловые пионы среди буйной июльской зелени, была дополнительно надежно привязана к мольберту. Выглядело все довольно прочно, но Береславский не обольщался: за сегодняшний день мольберт падал дважды, и один раз грохнулись пионы. Правда, рама была разбита еще раньше и, соответственно, снята: холст же, как его натянули на подрамник перед работой, так и сейчас красовался на мольберте, будто автор, художница со смешной фамилией Муха, только-только закончила свой труд.

      Ефим прикрыл глаза, вспоминая, как это было. Стоял настоящий июльский зной, и Береславский, еще не ведавший о сегодняшнем январе, не отказался бы уменьшить жару. Холст стоял на том же мольберте, мольберт – соответственно, на крошечном садовом участке тещи Ефима Аркадьевича. Ну, а уж перед мольбертом стояла Муха, средних лет женщина, внешне ничем не примечательная – видно, по особому соглашению с тем, кого нельзя упоминать всуе, давно променявшая женское