Пусть не смолкает шум столичный

      на этой площади безмерной —

      тут если стон – то стон трагичный,

      тут если шаг – то шаг предсмертный.

      Звук долетит со дна преданья,

      и – стон камней, и в сердце стоны:

      блеск сабель, крики, приказанья,

      «Ура!..» И скачут эскадроны!

      Галоп казачий, топот, пули —

      и станет вмиг подобьем ада

      рука – пятёрка пальцев-улиц

      с кирпичной лирою фасада.

      Но нынче – «Лоэнгрин» в программе,

      про Пятый год – не слышно пенья...

      Сквозь мрак неслышными шагами

      идёт шпиона привиденье.

      И там, на площади широкой,

      где вход в полицию сыскную,

      упырь застыл – и ждёт до срока,

      меня и песню нюхом чуя...

      Со мною драка неизбежна,

      но он страшится – и резонно...

      (Шаги вбивает в мрак кромешный,

      как гвозди в гроб, солдат бессонный.)

      А если под личиной скрытый

      шпион безличный, бестелесный —

      на самом деле знаменитый

      властитель дум, стране известный?..

      Да кто же ты? филёр, губитель —

      иль близкий друг, соратник бывший,

      поэт, оратор, вождь, мыслитель,

      всю Польшу гением затмивший?

      Ты кто?.. Пропало привиденье,

      ушло туда, во тьму дверную,

      но мысль спешит вдогонку тени —

      лишь трупы, трупы в Польше чуя...

      Ночь. Мгла. Бессонница. Ни слова...

      Театр, как лиру, взять бы в руки,

      на площадь бросить из былого

      гробов грохочущие звуки!

      Все, кто погибли, все, кто живы,

      пускай, горланя что есть силы,

      придут сюда – из дефензивы,

      из тюрем, моргов, из могилы!

      Пусть ввалится кортеж шумящий

      тех, кто расстрелян в цитадели!..

      Упырь, у той же двери бдящий,

      вновь револьвер в толпу нацелит...

      Предаст, продаст и изувечит,

      чтоб шанса не давать надежде,

      запутает слова и речи

      и победит толпу – как прежде.

      Стоять он будет над телами,

      как будто памятник злодеям,

      пока мы этой бойни память

      из сердца вырвать не сумеем!

      Был год двадцать четвёртый, пятый,

      шестой... Я шёл сюда с толпою,

      и каждый раз упырь проклятый

      свет затмевал передо мною.

      Вопили улицы, пустея,

      а я – я видел лишь вампира:

      он тут стоял – и трупу в шею

      впивался у кирпичной лиры.

      Годами здесь творится, рядом,

      повтор мистерии кровавой,

      упырь мне песню травит ядом,

      чтоб яд обрушить на Варшаву.

      Я с ним не прекращаю боя

      за площадь, лиру, город трупа,

      и сердце достаю живое,

      кровь упырю дарю нескупо.

      Напьётся крови тень измены —

      и песнь моя без опасенья

      помчится в город вдохновенно,

      сзывая толпы на сраженье,

      на