вам не поймать ее погаными руками —

      она взмывает ввысь, легко парит, но вдруг

      с лазурной высоты срывается, как камень,

      и кружится земля, и замирает дух...» —

      так шепчешь ты, поэт, шагая в час рассвета

      бульварами. Повис туман на гребнях крыш.

      И чудится тебе, что Сена – это Лета

      и скорбною ладьей плывет по ней Париж.

      Послушай, подожди! Людской крови багрянец

      растоптан сапогом ликующей толпы,

      над трупами бойцов – тысячезадый танец

      блюющих, блеющих, рыгающее-тупых,

      ты только приглядись – о, сутенеров роты! —

      вскипает в сердце злость, пронзает сердце боль —

      ты слышишь голоса сквозь пьяную икоту:

      «Поэт, поди сюда и петь для нас изволь!»

      Бесовский карнавал душа едва ли стерпит,

      ты в корчах разглядел удушья торжество, —

      но этот же Париж гляделся в очи смерти,

      когда гуляла смерть по улицам его.

      В тени каштанов вырастают привиденья,

      в весеннем воздухе еще дымится кровь,

      а в сердце – тайный страх и пьяное круженье, —

      что жеребячий смех иль жалобы стихов?..

      Быть может, ястребок, ты отдал сердце миру,

      в болото слез людских швырнув его с небес, —

      и что ж? Вокруг тебя роятся лишь вампиры,

      а те, кто нынче жив, – гниют на Пер-Лашез?..

      ...И не останешься ты в этой лодке мерзкой,

      так тошно в скопище галдящих упырей!..

      Прощанья – ни к чему. Уйди от них скорей,

      такой задумчивый и равнодушно-дерзкий.

      Уйди от них скорей. Ты – сын иных созвездий,

      а мы – сыны Земли. Куда податься нам?

      В изодранной суме возьми лишь гнев да песни,

      а молодость свою – раздай морским ветрам.

      Изгнанье – навсегда. А мразь на этом свете

      одним безмолвием презренья удостой...

      Но, мальчик мой, скажи, как маленькой планете

      вместить всего тебя, с раздумьем и тоской?