Золотая луна над улицей Павьей —

      словно хала. Но всё это – прибаутки.

      И был мальчонка-портной в Варшаве.

      И было имя ему – Исаак Гуткинд.

      Луна над Варшавой – прочих лун не краше.

      Утро каждое – раным-рано —

      открывал мастерскую Исааков папаша,

      звон трамвайный будил Муранов.

      Мастерская выходит во дворик.

      Обстановка, конечно, бедная:

      грязь, вонища, торгуются, спорят...

      Ицек рос, никому не ведомый.

      Хвост селедочный да ломтик хлеба —

      разносолов иных не прибавишь.

      И глядел на трапезу с неба,

      проплывая над улицей Павьей,

      лунный диск... Так сурово устроен свет,

      так не щедро отмерены детства пределы:

      уж как про́било малому десять лет —

      началось портновское дело.

      Шил ребенок, да размышлял втихомолку:

      «Ведь луна – золотая пуговица, —

      мне б найти такую иголку...» —

      А отец визжал: «Работай, курица!»

      Как заплаты на лапсердаке —

      год за годом и день за днем...

      Отец – как портной-бедолага всякий —

      взял да и помер за шитьем...

      В жизни случаются злые шутки,

      да и как понять сюрпризы бытия?

      А ты, забитый подросток Гуткинд,

      о чем ты ведал, кроме шитья?

      Детских недоумений россыпь,

      нищета, унижений тайна... —

      И отгадки на все вопросы

      он искал в брошюрках случайных.

      С голытьбой не напрасно общенье:

      на Налевках, на Павьей, на Гусьей

      он усвоил такие реченья:

      «Быть людьми. Устоять. Не струсить».

      А в брошюрках – словечки разные,

      мельком слышанные когда-то,

      про порядки про буржуазные,

      про единство пролетариата,

      и шептали портные старшие

      о былых революциях грозных,

      о премудром учителе Марксе,

      о Ленине, Карле и Розе, —

      этой долгой повести главы,

      эпизоды жаркие, скорбные...

      В те поры профсоюзам Варшавы

      навязали высокие нормы...

      С транспарантом тяжелым Гуткинд

      шел с другими рабочими рядом.

      Кулаком рассекли ему ухо,

      и – живым манером – в тюрягу.

      Сидит Ицек четвертый год:

      у судей коротка расправа, —

      на решетки свет золотистый льет

      луна, что с улицы Павьей.

      Луна, лунища, посвети сильней

      над Дикой, над Павьей, над Кармелитской!

      Да