Друг мой, судьба нас разъединила,

      мы расстаемся чужими, право, —

      ты в Лодзь свою едешь, а я в постылой

      и чужой мне останусь Варшаве.

      Знаю, тебе ни к чему быть поэтом,

      лирически заливающимся сверчком,

      в каменной Лодзи, в бетон одетой,

      каждый шаг твой отзовется стихом.

      Знаю радость борьбы повседневной,

      и зависть берет: она так легка,

      а мне тяжелей – во мне бьются гневно

      песня, боль и человеческая тоска.

      Приемлю я всё, чем живет наш век,

      радость и боль всем дарю с любовью,

      сырье моей песни – всегда человек,

      и песня моя вспоена моей кровью.

      Как мог не понять ты, мой друг дорогой,

      где я силу беру, в чем я мощь обретаю?

      Со стихом, как с мечом, выступаю я в бой,

      со стихом я люблю, со стихом я страдаю.

      Свою не отдам я стожильную лиру,

      никто не коснется стострунной моей,

      я сам понесу ее, грозную, миру,

      хоть будет она всех гробов тяжелей.

      И мне не изменит вовек моя песня,

      она поражения не признаёт,

      из сердца взлетит, как орел в поднебесье,

      и ринется хищно на сердце твое,

      с добычей своею над скалами голыми

      промчится туда, где течет безмятежная Лета.

      А если умрет – упадет она голубем.

      Только так умирают поэты!

      Живу себе, зовусь поэтом, —

      не важно это ни для кого.

      Толкусь по Варшаве, в бетон одетой,

      творю стишки из ничего.

      Живу в мансарде на Мокотове,

      питаюсь простейшей снедью,

      по вечерам гляжу на тучи суровые —

      олово, сплавленное с медью.

      В тесных быта расщелинах

      померкшую радость лелею,

      пока придет весна, – как подстреленное,

      сердце тогда замлеет.

      Тогда каждая зеленая поросль

      в сердце отдается фразой,

      и каждый листик порознь

      превращается в слово бессвязное.

      Тогда из ничего рождается стих,

      боль и радость – из ничего.

      Не сплю до утра, встаю тихий, —

      не важно это ни для кого.

      Страшнее всего слушать издалека,

      ночью, когда все шумы смолкнут,

      как шумит и бурлит, набегая, река,

      Как волна, нарастая, врывается в окна.

      Схватит за волосы оторопелого

      и понесет неудержимо и быстро

      по крутой и скалистой тропе

      между творчеством и самоубийством.

      К утру я совсем измученный,

      все таким мрачным кажется,

      и взгляд жены, даже самый лучший,

      ложится на сердце тяжестью.

      Обжигает ноги бетон разогретый.

      В этом стихе есть что-то злое.

      Живу себе, зовусь поэтом.

      Кому до этого дело какое?

      Когда в окно вползает тишь,

      и пульс